Если встать между двух зеркал, то тебя станет много. Я поставил свое эго среди ста с лишним ПЧ-зеркал. Оно безгранично распухло. Гнойник, покрытый тонкой пленкой самолюбия. Он бережно облизан языками. Своим и чужими тоже. Он лоснится и наливается. Этот пузырь внутри. Его не видно. Ты чувствуешь себя прекрасно. Уверенно. В тарелке. На коне. А однажды пузырь лопается.

Я хочу рассказать о бабушке. Но ничего не могу толком вспомнить. Обрывки, длинные растрепанные ленты в голове. Куски льда на поверхности темной воды. Я не могу увязать их в одно. Целое. Я хочу рассказать по-настоящему. Впервые за последнее время рассказать себе, не ожидая мокрых языков на своем гнойнике. Рассказать по-настоящему. Пусть не будет здесь поворотов, развязок и смыслов. Они уже не нужны.

Мне купили мой первый велосипед: трехколесный, с кузовом. Он синий, а рукоятка, которая опрокидывает кузов, белая. Я стою на крыльце бабушкиного дома. На дворе поздняя осень. Небо как старая изодранная в клочья серая тряпка на ветру, сквозь которую синеет высь. Мои родители сидят с бабушкой на кухне, а я вышел гулять. Мне не терпится покататься на велосипеде. Я неуклюже спускаюсь с крыльца, кладу в кузов пластмассовую лопатку и качу велосипед в огород. Картошка уже убрана. Кучи собранной ботвы возвышаются гигантскими комками. Я нагружаю лопаткой в кузов немного суховатой земли, сажусь за руль велосипеда и качусь с усилием несколько метров по притоптанной груди огорода. Добравшись до нужного места, с торжеством опрокидываю кузов, и земля с шорохом ссыпается. Я радуюсь. Это мое первое воспоминание о жизни. Я не помню своего первого дома, зато помню бабушкин.
Дом стоит на пригорке, рядом с ним длинный деревянный мостик. Обычно под ним нет воды, но иногда после дождя лог наполняется ею. Через лог стоит общая баня. По пятницам мы с отцом ходим туда мыться. Я еще маленький, мне кажется, что все мужики добрые и смешливые великаны. Они здороваются с моим папой, шутят, смеются. Но больше всех мне нравиться дядя Витя Козис — он всегда мне подмигивает, а я еще не умею: вместо одного у меня закрываются оба глаза. В парилке я сажусь на среднюю ступеньку — наверху слишком жарко. Мужики хлещут себя березовыми вениками, листья летят в разные стороны. Кто-нибудь из них говорит моему отцу:
- Ну-ка, Санек, поддай-ка еще.
Я горжусь тем, что попросили именно моего папу. Не каждому разрешается брать тяжелый ковш на длинной рукоятке и плескать воду на раскаленные камни. Если не уметь, то можно только испортить пар.
Отец зачерпывает полный ковш воды, примеривается, оглядывается на меня:
- Ромка, подвинься немного, а то ошпарить может.
Я заползаю на верхнюю полку, чтобы не мешать. Отец размашисто выливает воду на камни. Пар взмывает к потолку и становится очень жарко.
Я прилепляю на живот и на спину листики, будто я тоже хлестал себя веником, и выбегаю из парилки. Потом я плескаюсь в тазике и жду, пока отец напарится от души. Он выскакивает, раскрасневшийся, открывает широкий кран с холодной водой, подлазит под него, подставляя спину под ледяную струю. Фыркает, кряхтит. Брызги летят во все стороны. Мужики беззлобно на него ворчат:
- Шурка, ядрена вошь, холодная же.
После бани отец покупает мне стакан томатного сока у банщицы тети Зины. Я сыплю в него соль из солонки и с удовольствием пью.
Мы выходим на улицу. Уже темнеет. Отец берет меня за руку, и мы неспешно идем. После бани тело становится удивительно легким и кажется, что еще чуть-чуть и можно взлететь. Как обычно, мы заходим к бабушке, где нас ждут мама и сестренка. Они сидят за столом. Пьют чай. В печке щелкают дрова, рядом с ней, разомлев от тепла, лежит рыжий кот. Он поднимает голову и, почти не раскрывая узко прищуренных глаз, оглядывает нас. Снова кладет голову и урчит.
- С легким паром, - говорит мама.
- Что, внуча, напарился? – спрашивает бабушка.
- Напарился, - отвечаю.
- Ну, садитесь тогда чай пить. Оно самое то после бани.
Мы пили чай. Засиживались допоздна. Родители о чем-то говорили с бабушкой. Я сползал из-за стола и садился к печке – терзать кота.
Сейчас мне кажется, что мы почти каждый вечер приходили к бабушке. Собирались у нее семьями. Мои тетки и дядьки с детьми. Какие-то бабушкины друзья, вроде как тоже родственники.

Каждый вечер я выползаю в дневники. Мне казалось, что я прихожу в общий дом. К одному большому столу. Здесь пьют чай, разговаривают о чем-то. Какие-то новости, сплетни. Что-то еще. Это было завораживающе. Вроде большой семьи. Как там, у бабушки.
Оказалось, что я выхожу на сцену. Я не вижу толком зала, только яркий свет в глаза. Я ловко выделываю коленца, отрепетированные и отточенные:
- Привет, камрады! А это снова я и мой новый номер: «Владлен Константинович – пидор». А? Как оно? Что вы говорите? Захватывающе? Вам нравится?
Раскланиваюсь. Ухожу в «гримерку». В пустую квартиру. Оцениваю оценки.

Второй мой велосипед назывался «Космос». Он тоже был трехколесный, но его можно было переделывать в двухколесный. Я был уже постарше, и отец убрал третье колесо. Шины велосипеда были сделаны из плотной резины. В них не было камер. Внутри они была полые, но за счет своей толщины и жесткой упругости выдерживали вес ребенка.
Родители пошли в гости к бабушке, а я поехал кататься на велосипеде по деревне. Около школы собралась компания пацанов постарше. Один из них проколол колесо, и они стояли возле его велосипеда. Я подкатился к ним.
- Клеить надо, - сказал длинный и худой пацан.
- Наверное, на гвоздь наехал, - сказал второй, - Надо сейчас домой катить.
- Доеду, - отмахнулся владелец велика.
- Тогда вообще всю камеру зажует. Потом не заклеишь.
Я стоял и молча слушал. Мне было интересно. Я почувствовал себя причастным к кампании взрослых пацанов. Будто я тоже участвую в их разговоре, будто это мои друзья. Я хотел даже как-то помочь, сказать что-то про велосипеды, про ремонт.
- У тебя аптечка дома есть? – спросил один из пацанов у пострадавшего.
- У меня есть, - сказал я и показал на небольшой кожаный бардачок на руле. Старшие расхохотались:
- С такой аптечкой только игрушки ремонтировать.
- Она настоящая.
- Велик-то у тебя игрушечный. У него даже камер нет.
- Есть, - обиделся я.
- Да ну.
- Говорю, есть.
- Посмотрим, - и длинный ткнул в колесо моего велик, подобранной тут же проволокой.
Я заплакал. Пацаны засмеялись:
- Все, клеить надо. Ничего, у тебя же аптечка есть.
Зареванный, я прикатил велик к бабушке.
- Что случилось? – спросила она.
Губы мои кривились, я выдавил сквозь слезы:
- Мне колесо проткнули.
- Ну, пойдем, поглядим.
Мы вышли во двор, я за руку привел ее под черемуху, к стволу которой прислонил свой велосипед.
- Вот здесь, - показал я на переднее колесо.
Бабушка присела на корточки и долго вертела колесо, внимательно разглядывая. Она нашла какое-то небольшое заводское отверстие. Маленькая дырочка, которая изначально там была. Она была аккуратная и идеально круглая, но бабушка серьезно посмотрела на меня:
- Эта?
- Да, - и я заревел еще пуще.
- Погодь реветь-то, сейчас мы ее, - она порылась в кармане халата, достала коробок спичек, вытащила одну, засунула ее в отверстие и обломала торчащий наружу конец, - Ну вот и все.
Я посмотрел — спичка плотно закрывала дырочку. Я обнял бабушку, уткнулся лицом в ее живот, не прекращая плакать, но уже от радости. Нас двоих укутывал аромат цветущей черемухи. Я был счастлив. Мой велосипед снова на ходу, я прячу лицо в мягкой ткани халата бабушки, а она ласковой рукой треплет мне вихрастую макушку.

Тыкаем, куда не попадя, комментариями. Мы тут знатоки по большей части. Да?

В бабушкином доме было две манящих к себе мальчишечью душу комнаты. Первой была кладовка — темное, всегда прохладное помещение, с маленьким оконцем под потолком. На широких полках стояли ряды интересных вещей: на нижних — старый проигрыватель, ящик с инструментами, потрепанные книги и журналы, какая-то обувь, на верхних — трехлитровые банки с круглыми и без обертки конфетами, коробка с печеньем, кастрюли с горохом, пшеном, склянки с вареньем. Это была комната-клад. Попасть в нее можно было тайком и это захватывало с головой. Тихое проникновение, осторожное шебуршание, величественные раскопки в луче света из бойницы окна и как итог — молниеносный побег с полными карманами. Конфеты употреблялись со вкусом, давая пьянящую сладость успеха, пшено и рис шли на военные нужды — в то время обострились междоусобные войны в школе и боеприпасы для плавательных трубочек всегда были в недостатке. Занятные штуковины, вроде ржавого ножа, пополняли коллекцию мальчишеского склада игрушек.
Во вторую комнату можно было попасть только с бабушкой. Комната была открыта всегда, но входить туда самостоятельно, я не смел. Это была бабушкина спальня — небольшая, залитая солнцем комната, всегда ослепительно выбеленная. В ней стояли всего лишь кровать и небольшой сервант, в котором хранились бабушкины ценные вещи: бумаги, несколько фотографии, какие-то грамоты и газетные вырезки. Там же в большой фарфоровой супнице, среди каких-то мелких безделушек лежала дедушкина медаль. Я часто просил бабушку показать мне ее. Дедушку я не помнил. Он умер от воспаления легких, когда я был еще совсем маленький. Его фотографий в семье всего несколько: на одной, самой старой, он стоит в галифе, какой-то телогрейке и в кепке у забора, рядом на лавочке сидит маленькая девочка — моя мама. Другие фотографии уже с похорон.
Бабушка сидит на кровати, а я достаю из супницы медаль. Я внимательно ее разглядываю. В комнате тихо и светло. Кругляшек медали тяжелый. Я спрашиваю у бабушки:
- А у дедушки одна медаль?
Мне хочется, чтобы у него было много медалей.
- Нет. У него много было.
- А где они?
- Погорели во время пожара-то. У нас тогда все погорело.
- А эта?
- А это ненастоящая.
- Настоящая, - капризно говорю я. Мне становится обидно, что бабушка называет эту медаль ненастоящей.
- Эту-то уже опосля войны дали. Юбилейная вроде.
Я расстроился, мне было обидно, что сгорели все настоящие дедушкины медали.

Настоящие медали горят в пожарах, а я тут гоняюсь за фантиками. Накачиваю ими свой гнойник. Любуюсь. Еблан.

Обрывки, черт их дери, обрывки. Одни куски:
Какой-то праздник и мы все на природе. На пологом берегу прозрачной и неглубокой реки. Вокруг один воздух и пространство. Вдалеке кромка леса, а за ней бугрят горизонт сопки. Высоченное небо. К черту пейзажи. Бабушка сидит на куртке, вытянула вперед ноги, положив их одну на другую. Ее крупные морщинистые руки, покоятся на бедрах. Она говорит:
- Сиси-то совсем ополоумел, лежит как чумной, никого не узнает. А Джина-то к нему все ходит, все высматривает – помрет, али нет?
Мама смеется:
- Ой, бабушка, хватит. Не могу уже.
Мама ее тоже называет бабушкой. Взрослые выпивают, мы, ребятня, балуемся рядом.
- Сашка, налей-ка еще, - говорит тетя Таня, самая молодая из моих теток.
- А все, - ответил отец и покачал пустой бутылкой.
Все посмотрели на бабушку.
- Ну что, самогонщица, есть у тебя чего?
Это были уже девяностые годы. Деревня активно осваивала вино-водочную промышленность. Бабушка тоже решила потихоньку приторговывать самогоном. Но видать нет в наших семейных генах предпринимательских хромосом. Дело не шло. Отчасти стопорилось еще и из-за стыдливости. Гнать самогон на продажу было стыдно. И бабушка, и ее дети стеснялись этого. Все что получила бабушка — это незлобные подначки во время семейных сборищ: «Ну, самогонщица, как дела?». Бабушка ворчала на них. Или: «Смотри, приедет Скачков (это наш участковый) и арестует тебя. Посадит тебя в свой мотоцикл, сядешь в платочке, аппарат свой на руки возьмешь, и покатитесь в милицию». Смеялись.
- Ну, что, бабушка, есть?
- Есть-есть.
- А почем продашь? – спрашивала тетя Таня
- Будет тебе, дева, придуряться-то - махала бабушка рукой.
Мне дали ключи от бабушкиного дома, я сел на отцовский мотоцикл. Помню, папа посмотрел несколько ревниво, как я завел, погазовал немного, разогревая.
- Осторожней только, не гоняй, - сказал он, прежде чем я тронулся.
Я подъехал к бабушкиному дому. Не торопясь, по-взрослому, слез с мотоцикла. Открыл дом и вошел. Внутри было очень тихо, только ровно и монотонно гудел холодильник на кухне. И еще было очень пусто. Все стояло на своих местах, все было, как прежде, но как-то пусто. Может, я тогда и не особо понял почему. Я торопился взять бутылку, вернуться снова к мотоциклу и снова ехать на нем по деревне. Ехать и красоваться. Чтобы увидели на нем меня, мужественного и лихого. Увидели одноклассники, какие-то соперники, знакомые, вся деревня и, самое главное, девчонка, в которую влюблен. Я ехал не очень быстро, чтобы подольше быть на виду, но и не медленно, чтобы не показаться рохлей за рулем. Я так тогда и не отметил особо, как пусто в бабушкином доме без бабушки.

Накрасовался я тут перед вам. Концептуальный и весь и себя творческий. Хватит.
Я сидел и не мог заплакать. Твердый как шанкр. Я слушал отца и говорил: «Да пап, я позвоню. Да, сестре позвоню. Да, теть Наташе позвоню. Мама там как?». А часть меня в это время сидела за столиком и стенографировала чувства, оценивала, измеряла, описывала красочно, оформляла мысль и чувства в формате journals.ru. Пульс ровный.
Оценки оценок. Эго среди сотен зеркал. Ночью все лопнуло, и я ревел в подушку. Безудержно. Понимая всю мерзость открытых дневников, всю их изгаживающую нутро сущность. А еще должности, положения.
По-крайней мере, для таких ебланов как я.
Гнойники не проходят сразу. Ночью была истерика, а с утра я лез смотреть комментарии и пролистывать ленту. Гнойники прижигать надо. Каленым железом.