Странные пересечения случаются в жизни. Недавно у Бабеля я прочитал про красноармейца Прищепу. Именно небольшой рассказ о нем зацепил меня больше всего. Я говорил об этом. Вчера я читал рассказы Елизарова и познакомился с танкистом Прищепиным. Дело происходит в военном госпитале, где в одной палате лежат «язвенники» — солдаты разного призыва с подозрением на язву. В эту же палату попадает герой. Он еще даже не солдат. Просто призывник. В госпитале должна решиться его участь, пойдет ли он служить или нет.


… А после обеда появился этот танкист Прищепин… Я еще никогда не видел, чтобы фамилия накладывала такой жуткий отпечаток на внешний вид человека. Был он выше среднего роста, весь сухой, с тонким лицом, острым носом, и взгляд злой, колючий. Как ни посмотри — щепка, только опасная, как заноза. И моргал он судорожно и жилисто, будто хотел до синяков ущипнуть веками все, что перед собой видел. Лаково смуглый, но не от природа, танкист, видимо , много работал на солнце. Когда он снял тельник, худоба его обернулась какой-то тараканьей мускулатурой, мелкой, но очень живой и рельефной. Тощий и некрасивый живот Прищепина, казалось, был выложен из мелких булыжников и напоминал фрагмент мостовой. На худом плече, будто составленная из набухших венозных тромбов, синела татуировка — венок, пронзенный мечом, со звездой, парящей над острием.
Танкист все осматривался, зверино принюхивался, что-то бормотал, и угольные глаза его медленно накалялись недоумением и яростью. От каждого шевеления рта мелкие молнии-судороги бежали по его телу, и тонкие мышцы на спине, животе и руках струились, переливаясь под кожей.
Я не выдержал этого дикого нашептывания и решил выйти из палаты. Мне показалось, я расслышал, что он говорил. Это была одна бегущая по кругу шипящая, как раскаленное масло, фраза: «Почему «духи» не шуршат, почему «духи» не шуршат, почему «духи» не шуршат?»…

…Уже подходя к палате, я понял, что там творится неладное. За дверью рокотало бранное двухголосье. Прислушавшись, я разобрал, что надрывается одно горло и резонирующие от стен эхо. Жутко было то, что в этом дуэте непостижимым образом лидировало эхо, а голос вел вторую партию. «Руки!!» - орало эхо. «На хуй!!!» - подхватывал голос. «Руки на хуй от ебальника убрал!!!»- кричало эхо. «Когда «дедушка» учит!!!» - заканчивал голос.
Я открыл дверь. Голос и эхо сплелись в один звенящий кнут.
- Руки! Я сказал, на хуй, руки убрал, козляра! Не понял?! Не закрывай, блядь! Руки! Я сказал, блядь, руки! На, блядь, на!! Этого хотел?! На, блядь! Руки убрал, сука, когда «дедушка» учит!!!
Шапчук стоял на коленях в проходе между кроватями. Над ним возвышался танкист Прищепин и бил его по лицу — щеки Шапчука уже вспыхнули от этих ударов.
Прищепина трясло в приступе эпилептической злобы:
- Охуел, «душара»! «Дедушку», блядь, не уважать! Пиздорвань!...

… - Хырр, хырр, хырр, - шелестел рваным горлом Прищепин. За окном фиолетово полыхнула молния, ливень когтисто застучал по стеклам, и грохочущим железным колесом покатился гром.
- Да, да, да, - дико бормотал Прищепин, иступлено глядя в черное никуда стены, словно он вел с кем-то разговор и во всем соглашался. Он чуть покачивался, казалось, никого не замечая.
Это непонятное поддакивание Невидимому нагнетало в палате жуткое звенящее состояние надрыва и безумия. Я видел, что все тайно наблюдают за Прищепиным, ловят каждый звук, примеряют на себя его опьянение и сами погружаются в бездну жуткого хмеля.
- Да! Да! Да! – перешел на крик Прищепин. Снова зарокотали громы, молнии хлестнули по глазам.
Прищепин будто рванул со стола скатерть, отозвавшуюся тысячью битых тарелок:
- Да у вас, блядь, сука, на хуй, вообще, блядь, хуй знает что!!! Кто «дух», кто «дед» не поймешь! Это ж блядь, ебаный, никакого уважения!!! – Голос его трубно окреп, и в нем заиграли будоражащие медные звоны. – Да вы, блядь, в моей роте вообще «дедами» бы не стали! «Дедушка» - это не полтора года службы, блядь! Не-ет!! И опущенный два года служит! Это как, блядь, понимать?! Значит, пидар, блядь тоже на дембель пойдет?! Так он – не «дедушка»!!! Или «дедушка»?! Скажи, блядь! Я спрашиваю! Да?! Или нет?! Хуя, блядь, он «дедушка»! Хуя!!! Он пидар, блядь! Вафел распроебанный, а не «дедушка!!!
«Черпак» по фамилии Кобылин, лежащий справа, каким-то горючим шепотом вдруг начал посвящать меня в свои сердечные дела – мне показалось, что от страха.
- С такой хорошей женщиной недавно познакомился, - обморочно лепетал Кобылин. – Ей тридцать шесть, она с дочкой, без мужа, ну, с личика не так чтобы очень, но пизда у нее такая горячая, просто кипяток, а не пизда…
- А жид?!! Жид, блядь, я спрашиваю, кабзон, тоже на дембель пойдет?! Да?! Трах-тен-берг, блядь! Аронсон! Пархач, ебать его! Пойдет на дембель?!
Прищепин словно выплеснул из живота сноп длинных паучьих лап, и они присоединились к бесноватой жестикуляции. Дикие обрывистые слова вгоняли палату в состояние черного морока.
- Был один! Выебывался! Студент-вечерник! Пиздосос душарский! Не слушал! Не уважал! Хорошо же, блядь! Привели в Красный уголок! Под Ленина! «Снимай, блядь, все! Не хочешь? Нет?!» На, по почкам, сука, на душара, блядь! «Разделся, я сказал! Рви себе трусы под жопой! Под жопой рви, я сказал! Чтоб как юбка были! Не понял, блядь?!» По почкам ему – хуяк, хуяк! И порвал как миленький! «А теперь задирай и танцуй! Задирай и танцуй, блядь!!!» Так он танцует и задирает! Жопой, как шалава, крутит!
Прищепин своими заклинаниями вызвал в палату призраков. Раздробленные силуэты, футуристические ромобовидные фигуры заплясали на стенах, и Прищепин, как шаман, вступил с ними в схватку. Лицо его раздирал на части мимический тик, конвульсии сотрясали тело.
- «А теперь пой, сука!» Он: « То березка, то рябинка!» - чмошник этот ! – «Забыл слова!» - говорит. Прямой ему в печень: хуяк! О-о-о, блядь, - он скорчился! «Вспоминай, говно!» Хуяк! «не помнишь?! Не помнишь, блядь?! А если так?!» Хуяк! «Не помнишь! Не закрываться, блядь! Хуже будет! Салабон ебаный! Вспонил?!» Не помнит, мать его еб! «Будешь слушаться?!» «Да-а-а!» - ноет, сука душарская! «Будешь слушаться?!» - «Да-а-а! Не бей, «де-е-душка»!»
- И добрая така, - завывал плачушим шепотом Кобылин, - и ласковая. Если бы ей двадцать пять было, я б женился, а ей тридцать шесть, и она с личика не так чтобы очень, но пизда горячая…
- «Становись раком! Раком, блядь, сказал!» Хуяк, по почкам, хуяк! «Еще надо?! Нет?!» Визжит, блядь, дергается! Хуяк, еще по почкам! «Не мешай!» И давай пялить его в жопу! На, на, на! Он, как баба: «А-а-а-а!» Скулит, блядь! На, на! Все! Фу, блядь, у него из жопы кровища! «Подмойся, душара, раз не пидарас!»…



И бабелевский Прищепа и елизаровский Прищепин переплелись для меня в тугой жгут варварского русского духа. Страшного и необузданного. Действие рассказа Бабеля происходит в годы гражданской войны, а Елизарова — в 1991 году. И теперь две эпохи этих двух рассказов слились для меня в одну гражданскую войну, когда люди одной нации убивают, насилуют и мучают друг друга. И, возможно, начавшаяся тогда в 1917 году война русских против русских никогда не кончалась и никогда уже не кончится. Она, то затухает, то разгорается сильнее, но не кончается. Мы как людоеды, вкусившие человеческого мяса, теперь никогда не сможем остановиться.