Два дня в моей голове бродит Кен Кизи и бормочет свою песню моряка. Наверное, он совсем старый этот шаман Кен Кизи. Совсем старый. Потому что я ему зачем-то верю, этому шаману. Я старым людям верю. Мне кажется им незачем уже врать. Совсем незачем. Зачем врать старому шаману? Зачем ему врать в моей голове? Он ходит и поет свою песню в моей голове. Свою песню моряка. Песню моряка с самого северного, самого холодного моря. Моряки на южном море — вовсе не моряки. Разве станет петь мне про них старый шаман Кен Кизи? Разве станет? Северный ветер, северный холодный ветер вылетает из глотки старого шамана, продувает меня. Кто разбудил старого шамана? Этот слабак Койл. Он вернулся на север, приехал в свой дом на берегу самого северного моря, самого холодного моря. Я видел, как он ушел в море на своей дрянной лодке. Я сам видел, как он ушел в это море и вернулся оттуда со старым шаманом. Он привез его и поселил в моей голове. Без моего спросу. Как можно быть хозяином себе, если в твою голову селят кого угодно? Как можно, я спрашиваю. Как можно поселить без моего спроса шамана, который бормочет песню моряка самого северного, самого холодного моря. Из его глотки гортанные звуки, свист и визг, вой северного холодного ветра задувает по трубам, что прячутся в моей шее, задувает прямо в сердце. Он задувает прямо в сердце. Через эти трубы из головы в сердце могут задувать такие ветра, которые получаются от дыхания-бормотания старого шамана Кена Кизи, которого разбудил и привез на своей лодке слабак Койл, могут задувать такие ветра, которые открывают глаза сердца. Эти глаза сердца слезятся от ветра, северного холодного ветра. Они слезятся эти глаза сердца, но только так они могут увидеть прошлое, которого уже нет, которого уже не будет и которого, скорее всего, просто не было.