На закате, супротив падающего за угол Солнца, выплыл вдруг столб черного дыма. Это зажгли специальный сигнальный огонь из старых покрышек. Мы переглянулись с Тохой. Он встревожен – шутка ли, сигнальный огонь на закате.
- Идут что ли, - сказал Тоха. Это не вопрос. Это факт.
- Идут, - отвечаю я. Это не ответ. Это факт.
- Блядь, нам — пиздец.
- Точно, - говорю я, — Надо бы подготовится.
Наше гнездо на последнем этаже «хрущевки». Точка удобная – на перекрестке. Квартира угловая – две линии обстрела из одной комнаты. Тохино окно – в одну сторону, мое – в другую. Мы подходим к столу в центре комнаты. Нам надо подготовится – на западе сигнальный огонь – скоро будет бой. Мы берем винтовки, проверяем затворы, магазины, запасные обоймы.
- Темно будет, - говорю я.
- Подсветим, - говорит Тоха и кивает на бутылки с зажигательной смесью.
Мы раскладываемся каждый у своего окна — по три бутылки с зажигательной смесью, винтовка, запасные обоймы, гранаты.
Теперь только ждать.
Курить и ждать.
Мы курим и ждем.
Тревожно – скоро бой.
- Тоха, ты пожил?
- Да, наверное. Хотя, знаешь, я еще бы пожил. По-другому уже. Ну, или хотя бы также.
- Любил?
- Да, было дело, - Тоха сплевывает.
Догорает закат. В разбитые окна тянет сыростью, дымом и немного смертью. Расползаются темнота и вечерняя тишина.
Мы слышим, как с запада идет бумажный шелест.
- Близко уже, суки, - говорит Тоха.
- Поджигаем?
- Ага, давай уже, хули тянуть.
Мы поджигаем и кидаем на улицу бутылки с молотовским напитком. Они ухают об асфальт, разливая по улице огонь.
- Видишь? – кричит Тоха.
- Идут, - кричу я.
Всполохи огня освещают бумажных людей. Эти люди-оригами неуклюжи, плохо сложены, их покрывает каша слов и предложений. По всему телу идут мелкие буквы слов, фраз, вздохов, междометий, оборванных мыслей. Они идут сплошной, неорганизованной массой. Наступают единой бессмысленной волной.
- Только не читай ничего, - кричит мне Тоха.
Я смеюсь.
- Чего?
- Да, знаешь, как-то не до чтения.
- Мало ли, вдруг. Сам знаешь – сразу пиздец.
- Знаю.
Мы кидаем еще бутылки. Бумажные люди вспыхивают.
- А говорят, что рукописи не горят, - Тоха закидывает еще бутылку.
Огонь дышит жаром. Бумажные люди обугливаются, скукоживаясь, рассыпаясь пеплом.
Мы стреляем короткими очередями и пули разрывают людей-оригами на обрывки. Мы кидаем гранаты, и они рвут их в клочья.
Тоха рычит:
- Понаписали, бляха муха, растудыть ее в качелю. Читать – не перечитать, листать – не перелистать, жечь – не пережечь.
- Тоха, я все.
- Чего?
- Аллес капут. У меня все.
- Блядь, у меня тоже последняя обойма. А этих там тьма-тьмущая.
- Надо бы предупредить.
- Пошли.
Мы идем на крышу. Здесь сложено два костра – один из обломков рам и дверей, второй из старых покрышек.
- Дым уже не увидят, надо дрова жечь, - говорю я.
- Ага, - Тоха возится со спичками, - Блядь, прикинь, бумаги нет.
Меня разбирает смех:
- Дожили.
- Ничего смешного я не вижу. Что делать будем?
- Погоди, - я достаю из нагрудного кармана ручку, - Тоха, только сразу жги. И эта. Не читай.
Тоха матерится, кажется, его душат слезы.
Темно, я говорю:
- Подсвети.
В слабом свете горящей спички я пишу на руке: «На закате, супротив падающего за угол Солнца, выплыл вдруг столб черного дыма. Это зажгли специальный сигнальный огонь из старых покрышек. Мы переглянулись…».
Рука превращается в бумагу. Слова теперь проступают сами собой.
Тоха комкает меня, пихает в основание костра. Я чувствую, как его слезы капают на меня, размывая чернила. На мне проступают свежие слова: «Тоха, не ссы. Все будет…»
Вот и огонь. Я сгораю, зажигая сигнальный костер.
Отпраздновали шестилетие Пи...
[Print] 1 2
Януш