- На следующей неделе мы грабим банк, - заявил я, когда все собрались на чердаке.
- Ух, ты – вскрикнул Конопатый. Он самый бойкий из нас.
Санька сплюнул на пол как взрослый, со скучающим видом глянул в выбитое круглое оконце. Там летнее солнце сползало за горизонт.
Конопатый ткнул Саньку в плечо:
- Эй! Ты чего?
Санька глянул на него, чуть скривился, достал из кармана пачку сигарет, щелкнул ногтем по дну, выбивая одну.
- Ух, ты, - засветился Конопатый, - Дай штучку.
- Держи, стрелок, - протянул ему Санька, - Свои пора таскать.
Мне тоже захотелось сигарету, но просить я не мог – с Санькой ухо востро держать надо – вмиг авторитет растеряешь.
- Будешь, - протянул мне пачку Санька. Я взял, прикурил от протянутой Конопатым спички.
Конопатый затянулся, поперхнулся, начал кашлять, сгибаясь, словно ему мешок на плечи взвалили.
Мы засмеялись. Санька хлопал себя по ноге, и с каждым хлопком ладони по ляжке из него вылетал очередной смешок.
- Дураки, - обиделся Конопатый, - чуть не помер, а они.
Стало тихо. Каждый дымил. На улице гудели машины. Их шум приглушенно ткал вокруг нас завесу, отделяющую нас от мира.
Конопатый все оглядывался на Саньку, ожидая, когда тот все-таки спросит про ограбление. От нетерпения он ерзал на пластмассовом ящике из-под водки, который служил ему стулом.
- Ну, рассказывай, - не вытерпел все-таки. Его острый, весь в рыжих веснушках, нос поддался ко мне.
Я посмотрел на Саньку. Тот вальяжно развалился в полусгнившем кресле, непонятно когда и каким образом очутившемся на чердаке.
- Что за банк? – спросил Санька. С деланной неохотой, но ярко блестящие азартом глаза все-таки выдавали его с головой.
- «Ширекарманбанк», на углу Московской и Четвертушного переулка. Там еще рядом тир, ну, помните?
- Солидный, - протянул Санька.
- Ага, - кивнул я.
- А денег, денег-то там много? – засуетился Конопатый, вспоминая двухэтажный особнячок с кручеными решетками на окнах.
- Не ссы, меченный, на наш век хватит, - протягивая слова через губы, сказал Санек. И снова ко мне:
- Не круто ли?
- Все продуманно.
Конопатый вскочил с места, заходил по чердаку:
- Е-мое, вот это да. Вот это да, - остановился, - Слышь, Санек, скажи.
- Сядь ты уже, - осек его Санек. Он нахмурил брови, словно что-то вспоминая. Откинулся на спинку и изрек:
- Бесплатный сыр только в мышеловке.
- Работы будет много, - сказал я.
- А денег? – встрял Конопатый.
- Ну, вот сколько тебе надо?
- Мне? – он закатил глаза, запустил пятерную в рыжие кудри, - Мне? Мне много надо. Я велосипед хочу. Горный. А еще компьютер. Мне много надо.
- На это хватит. Еще и на сникерс останется, - смеюсь я.
Конопатый недоверчиво смотрит на меня:
- Это еще не все.
- Ну.
- Мопед.
- Хватит.
- Кожанка.
- Хватит.
Тут он теряется в собственных желаниях. Оглядывается на Санька:
- А ты чего хочешь?
- А я в казино.
- Тебя не пустят.
- Дурак ты, Конопатый, и не лечишься. Запомни, с деньгами везде пустят.
- И в бордель?
- А то, - при этом Санек оглядывается на меня, - Скажи.
Я киваю.
- Ни фига себе, - ошарашено бормочет Конопатый, - А мне?
- Что тебе?
- В бордель можно?
- Втроем пойдем, - ставит точку Санек, - Втроем наверняка пустят.
Конопатый хлопает в ладоши:
- И чего мы раньше про банк не догадались.
- Ты его сначала возьми, а потом радуйся, - вносит горькую правду жизни в наш праздник Санек. Его чуть не отправили в спецшколу, когда он ткнул карандашом в массивный круп химички. Она поставила ему двойку за домашку – он обозвал ее коровой. Она вывернула ему ухо и попыталась выставить из класса – он схватил карандаш с парты и ткнул. Пролилась кровь. Две недели химию училка вела стоя. Саньку таскали с родителями сначала к директору, потом на совет школы, потом в милицию. Санек знает, что есть наказание хуже, чем отцовский ремень. Но он знает и что такое авторитет среди сверстников. Он умеет взвешивать.
- Как мы это сделаем? – Санек упирается в меня своими ясными голубыми глазами.
- План такой: Конопатый входит в банк, потом падает на пол и начинает биться, будто у него судорога.
- Я умею, - вставляет, вдруг став серьезным, тот, - Я так делал. Я и пену могу.
Я хмурюсь, не понимая.
- Ну, я кусочек мыла разжую – будет пена. Как настоящая, честно.
Я киваю, удивленно приподняв брови:
- С пеной еще лучше.
Конопатый, польщенный, победно смотрит то на меня, то на Санька.
- А я? – спрашивает Санек.
- Сейчас. Короче, Конопатый валиться на пол, дергается, пускает пену. Народ сбегается к нему. Тут ты, - я киваю Саньку, - Ты кидаешь дымовухи, и петарды. Дым, выстрелы, паника.
Санек довольно улыбается, у него хорошая роль.
- В это время я перепрыгиваю через стойку и выгребаю деньги. Потом быстро валим, пока дым не рассеялся. Как?
- Круто. Клево, - наперебой говорят они.
Чердак наполняется гвалтом голосов.
Я покровительственно молчу, любуюсь друзьями. Они возбужденные, кричат, смеются, толкают друг друга в груди, плечи.
- Тише, вы, - наконец прерываю их, - Подняли шум на всю Ивановскую. Услышат ведь.
Они успокаиваются, Санек вновь напускает на себя серьезный вид:
- Перекурим это дело? – и он сам дает каждому по сигарете. Дает с щедринкой, с добротой. Будь у него сейчас что-то большее для нас, он и это бы нам дал, не скупясь, не задумываясь.
Конопатый пускает дым, вдруг задумывается:
- Слушай, а тебе-то деньги зачем? У тебя ведь и так есть?
Я делаю затяжку, удерживаю дым в легких. Зачем? «Эх, Конопатый, у меня ведь жена и двое детей», - думаю я. Выпускаю дым:
- Я тоже мопед хочу.
- А-а, - тянет в ответ он, улыбается мне, подмигивает, - Саньку тоже мопед купим. Будем втроем гонять.
- Ага, - киваю я, и улыбаюсь им. Мне хорошо. Как в детстве.

Current music: Queens of the Stone Age - Mexicola

Специально для Фила и Старцмена!

Дорогие дальневосточники, променявшие родину на мифы, вашему вниманию предлагается очередная коллекция головных уборов от ведущих модельеров "Квартирка на Краснореченской". Итак, Лелик, Лерка и Януш представляют:

Пистолет упирался мне в висок. Сталь вдавила кожу. Больно. Подмышками стало влажно, крупная капля пота скатилась по телу.
- Как тебе такой расклад? Сможешь ли теперь оправдаться? А?
В ответ молчу.
- Что молчишь? Ничего не хочешь мне сказать? Это ведь твой шанс. Давай поговорим по душам.
- А пистолет?
- Всего лишь стимул для тебя. Подумать. Говорить честно.
- Мне больно.
- А ей? Ей не было больно? – голос чуть не срывается на визг, пистолет еще сильней упирается в голову. Наверное, на коже останется красный кружок. Вроде тех, что остаются, если уснуть щекой на руке с часам. Только меньше, как раз по размеру ствола. Маленький красный кружок. Я представляю его очень ярко, четко, будто пистолет уже убран и я разглядываю себя в зеркало. Но это не так. Пистолет чуть толкает в голову:
- Ну?
- Она сама, - я подбираю слова осторожно, чтобы не спровоцировать.
- Что сама? Сама хотела боли?
- Нет. Она вела себя вызывающе, - я замолкаю.
Долгое время мы молчим, вспоминая его сестру, тринадцатилетнюю девчушку. Русые волосы, спадающие между лопатками словно водопад, ароматную девичью кожу. Она много улыбалась, но не звонко, во весь рот, а чуть приподняв уголки припухлых губ. Будто она была уже умудренной женщиной, сильной и мудрой. Черт ее знает, может в это тело запихнули взрослую душу. Ее длинные пальцы часто играли цепочкой с маленьким крестиком, что висела у нее на груди. Я любил любоваться, как она это делает. Иногда мы молча сидели так друг напротив друга — она вертела крестик, перебирала мелкие звенья цепочки, а я смотрел на ее руку, как на диковинное существо. И признаюсь, мне это нравилось. Иногда мой взгляд отвлекался от гипнотизирующих пассажей руки и опускался чуть ниже — на ее формирующуюся грудь. Два припухлых бугорка волновали мое воображение, как до этого ни одни из упругих женских грудей, коих я все же успел повидать за свои двадцать три года. Воображение начинало подсовывать картинки, одна краше другой. Плоть набухала, ей становилось тесно в брюках. Тогда я пытался откинуться назад, отвести взгляд, но не мог. Я начинал ерзать, и она чувствовала это всем своим женским нутром, склонялась вперед так, чтобы растянутая футболка отвисала вниз, и я мог ненадолго, на миг-другой, увидеть ее грудь с розоватыми и нежными сосками. От этих воспоминаний у меня началась эрекция, и я чуть поерзал на стуле, пытаясь пристроить ее поудобней. Пистолет тут же надавил, язвительно:
- Твоя похоть даже перед лицом смерти не уймется?
- Просто затек немного.
- Ты опять лжешь.
Ответь нечего, он меня чувствует насквозь.
- Да.
- Зачем?
- Об этом неприлично говорить.
- О стоящем члене?
- Да.
- Хм-м.
- Я боялся оскорбить тебя этим.
- Ты уже оскорбил меня так, что дальше просто некуда. Интересно, если пристрелить тебя сейчас, ты так и умрешь со стоящим членом? Это было бы символично, чтобы ты лег в могилу с выпяченным хером.
- Я не знаю.
- Жаль, что ты не все еще сказал, а то такой момент для смерти упустили.
Смешок. Короткий, словно выстрел. Все-таки он выстрелил, пусть и смехом. От этого смешка мой член опал. Все-таки есть жертвы.
- Ты сказал, она вела себя вызывающе. Это как?
- Всяко было.
Он снова подталкивает мою речь пистолетом.
- Она могла ходить при мне в одной футболке.
- И что?
- У нее красивые ноги.
- Знаю.
Снова замолкаем. Каждая деталь о ней толкает нас в пучину воспоминаний. Ее ноги, может, и были еще неидеальны. Острые коленки. Подростковая поджарость. Но, боже, ее кожа. Гладкая, нежная. Мне хотелось целовать ее бедра с внутренней стороны, вылизывать языком, подбираясь к сокровенному.
Я скашиваю глаза вбок, вижу его руку и болтающуюся на запястье цепочку с маленьким крестиком. Ее цепочка. Теперь она у него на руке.
- Я старался не смотреть на ее ноги часто, но иногда она садилась на пол, скрестив по-турецки ноги, и тогда футболка приподнималась.
- Ну.
- Тогда я видел ее трусики.
- Она всего лишь доверяла тебе.
- Я знаю. Иногда мы вечером смотрели телевизор.
Он чуть ослабляет давление ствола.
- И знаешь, иногда мы натыкались на эти фильмы.
- Какие эти?
- Для взрослых. Я всегда пытался переключить канал, но она меня останавливала. Ей было интересно. Я не видел в этом ничего страшного. Вспомни, мы и сами любили их посмотреть в ее возрасте. Я относился к этому понимающе. Это ведь любопытно, да и все равно рано или поздно она должна была об этом узнать. Лучше уж так.
- И что?
- Она смотрела так жадно, чуть поддаваясь к экрану.
- А ты?
- Мне было неловко, она, наверное, это понимала. Потому что могла вдруг повернуться и посмотреть прямо в глаза, да так, что сразу вдруг успокаиваешься. Вроде как все в порядке. Неловкость уходила. Она могла просто улыбнуться, и все вставало на свои места.
- И член тоже, - вставляет он едкую фразу.
Я осекаюсь, не сразу вспоминаю, что хотел сказать. Начинаю сначала:
- Мы смотрели эти фильмы. Вместе. Не много, минут двадцать. Потом становилось жарко, тесно и мы переключали.
- Это все?
- Нет.
- Что еще?
Еще. Много чего.
- Она могла выйти из душа, закутанная в полотенце. Вертеться у зеркала, зная, что я вижу. Она могла позволить упасть полотенцу. Мне кажется, она это делала специально, ей нравилось, что я возбуждаюсь. Иногда она могла утром прибежать ко мне в постель, будто она проснулась раньше всех и хочет меня разбудить. Она забиралась на меня, садилась сверху на мои бедра, подпрыгивала на них, дергала меня за уши. Или же, наоборот, садилась тихо и щекотала перышком под носом, пока я не начинал чихать.
- Она ведь ребенок, - чеканит.
- Когда я просыпался, она говорила, что замерзла и заползала под одеяло. Ложилась и смотрела мне в профиль. Долго и серьезно. Я бы сказал, что так смотрят влюбленные.
- Что?
- Она смотрела на меня как на своего возлюбленного.
- Но это не дает повода распускать руки. Она всего лишь маленькая девочка, которым свойственно влюбляться во взрослых мужчин.
- Я долго сдерживал себя.
Он с остервенением пихает меня пистолетом, кричит сквозь слезы:
- Почему? Почему ты не сдержался на этот раз? Сука? Почему?
Я тоже рыдаю, давлюсь, оправдываюсь:
- Она... Она первая…
- Что?
- Она залезла под одеяло без игр, сразу. Прижалась. Я почувствовал ее теплую наготу и проснулся. Отшатнулся. Пытался выгнать. Она положила руку мне туда. Чуть сжала, расслабила. Я замер, не в силах что-то сделать.
Он плачет, я кошусь на руку – крестик качается в такт его всхлипам. Я плачу вместе с ним и мне становиться легче, слова, как и слезы свободно текут из меня печальной рекой:
- Она прижалась губами к моему уху. Такое теплое дыхание. Запустила руку в трусы. Чуть влажная и теплая она обожгла меня и лишила разума. Она всего лишь гладила его, а у меня так пересохло во рту, что я еле-еле сглотнул. Я обезумел, опрокинул ее навзничь. Впился губами в ее грудь. Наверное, ей стало больно. Она попыталась остановить меня, но было поздно. Я уже сошел с ума от возбуждения. Я раздвигал рукой ее ноги, разрывал их просто. Она закричала, я зажал ее рот. Она испугалась, билась, но я не мог уже остановиться. Ты же понимаешь, ты же знаешь, что это такое, ты все знаешь сам.
- Да-да, - давиться слезами он.
- Она толкнула меня к этому. Не надо было так вот ей. Не надо. Не надо.
Меня замыкает, и я твержу на одной ноте:
- Не надо было ей. Не надо было ей. Она сама виновата. Не надо было.
- Да-да, - мямлит он.
Я опускаю руку с пистолетом. Всегда можно договориться с самим собой. Всегда.

Current music: Downset - Hectic

Special for jazzzy

Current music: Tool - Crawl Away

Не успел закончиться в кинотеатрах мира прокат фильма «Троя», как его создатели заявляют о решении снимать продолжение фильма. Уже известно название сиквела – «Четверя».

Current music: Tool - Opiate

Когда придумываешь рекламу часто рождаются шкодливые идейки, которые наверняка не будут приняты и вряд ли исполнены. Например, такой ролик для «макаронников»:

Молодая мама. Симпатична, уютна, нежна. Тайная мечта похотливого самца, возвращающегося вечерами в свое теплое логово. Волосы собраны в игривый хвостик. Она возиться у плиты, на которой что-то аппетитно булькает, кипит, парит, шипит. Она достает из кухонного шкафчика открытую пачку рожек. Кладет на стол, снова возиться у плиты.
Ее сын. Шкодливый мальчуган. Душка. Живчик. Озорные глаза искрят и вызывают милые улыбки на ваших устах. Он достает из открытой пачки два макаронных изделия типа «Рожки». Вставляет их в рот на манер клыков. Улыбается в камеру, подмигивает. «Ах, какой обаятельные вампиреныш», - думает зритель.
Мальчуган прыгает на спину маме и «классически» впивается в ее точенную шейку этими клыками. Оборачивается к камере, зловеще хохочет, снова приникает к шее.
Финальная заставка.
Диктор озвучивает бренд и слоган:
- «Рожки-Макарошки». Аппетит приходит во время еды!

Пьяненький, разбитый и небритый я. Сидел в баре, склонялся над бокалом темного пива. Ковырял пальцем в ранах своего рваного свитера. Курил. Поглядывал на припозднившуюся компашку. Дамы меня разглядывали. Я натыкался на их взгляды, улыбался. Отворачивался.
Долетела фраза:
- Он, наверное, рок-музыкант.
Точно. Я – рок-музыкант. Рву последние струны надежд, напоказ эпатирую. Нажираюсь по закоулкам работой и выблевываю жизнь. Тонкие вены истыканы ядовитыми вечерами. Впереди только суицид. Черт подери, куда подевалась винтовка?

Все. У меня появился свой девиз: "Скользи!".
Он мне очень нравиться.

Большая просьба к иркутянам, и к другим добрым людям.
Подскажите, пожалуйста, хороший сайт по Иркутску.
С нормальным информационным наполнением, в частности, нужны общие очерки про экономику, культуру, спорт. Очень надо прочитать.
На официальном сервере администрации города полный мрак и тихий ужас.
И еще вопрос: какое место (или памятник, здание) является в городе знаковым? Ну, вроде Кремля в Москве.

23:25 - наконец-то распечатали весь годовой отчет
00:00 - порезали страницы. выпиваем с Леликом бутылочку пива. гордимся собой. успокаиваем сторожа, что скоро уже уйдем.
00:30 - клеим макет, шутки редкие и натужные. курим в окно. под нами огни. мерцают. господи, какой же он большой. этот город. да и отчет тоже. говорю дизайнеру Ире, что могу позвонить ей домой и все объяснить ее мужу. тактично отказывается.
00:40 - пишу запись. скоро уже домой. наверное. если правильно соберем весь хлам в кучу, которую можно будет назвать годовым отчетом.

из головы все время вываливается мысль. она это делает специально. она очень больная мысль. ну, не в том плане, что болеет, а в том, что приносит боль. я ее поднимаю и мне сразу грустно. очень. сегодня умерла вторая бабушка. она болела. завтра мы с сестрой собирались навестить ее в больнице.
смерть часто стала напоминать о себе. очень.
я принимаю ее, потому что она есть. всегда.
надо одавать ей часть себя. всегда.
смотрю в точку.

большая просьба: ни слова

Иногда краем глаза можно замечать, как начинает меняться мир у тебя за спиной, когда ты на него не смотришь.

В субботу повел дочь в зоопарк.
В город по южной дороге вошло лето, в соломенной шляпе и кедах на босу ногу. Конопатое и смешливое, словно деревенский пастух. Оно рассыпало зелень по деревьям, раскидало теплые пятна солнца на тротуары, развесило подушки облаков на балконы неба. Стучит голосами детворы утром в окно и зовет гулять до вечера.
Дочь – маленькое, но не в меру серьезное существо. Смотрит умными глазами, спрашивает серьезно. А то закапризничает и ногой топнет: «Папа, ты не понимаешь». И я соглашаюсь, действительно, я столько еще не понимаю. Я иду неторопливо, цепляюсь взглядом за девушек. Дочь перешагивает через трещины в асфальте. Это важно уметь перешагивать через трещины. Хотя бы через те, что в асфальте.
Вливаемся с ней в звенящий детскими голосами поток, течем между клеток с животными.
- Папа, смотри. Это барсук.
- Ага.
- Какой он смешной.
- Ну.
- Ой, обезьянка. Хочу такую.
- Нам нельзя.
- Почему?
- У нас мама есть.
- Мама тоже хочет обезьянку.
- Давай у нее потом спросим.
Тяну за руку. Животные смотрят на нас грустными глазами. Для них мы по другую сторону прутьев. Мы в клетке. Или они?
- Ой, папа, слон.
Слон флегматично машет хоботом.
- Он махнул тебе хоботом, помаши ему ручкой.
Дочь машет, щебечет:
- Хороший слоник, хороший.
У его клетки стоим долго.
- Папа, а если слоник умрет, как его хоронить?
Я теряю нить своей мысли, что унесла меня уже куда-то. Я словно спотыкаюсь, ударяюсь пальцами ноги о камень.
Весной умерла наша собака. Утром не пришла тыкаться мокрым носом в лицо, не залаяла радостно на мое бурчание, не побежала будить дочь, а так и осталась лежать в прихожей. Похоронили ее во дворе под старым тополем. На небольшой холмик зареванная дочь положила первые ярко-желтые одуванчики. Так и врезались в память эти желтые пятна на сырой земле.
Я не знаю, что ответить. Смотрю на громаду слона и представить себе не могу, что будут делать в зоопарке, когда обнаружат его мертвым в своем вольере. Я пытаюсь представить себе ямищу, которую надо будет вырыть для него.
- Я спрошу у дяди, - говорю я дочери, увидев служащего зоопарка.
Дочь смотрит на меня серьезно, глазами, которые уже видели смерть.
Служащий – высокий, сутуловатый мужчина. Он отирает кепкой плешь, прежде чем ответить на мой вопрос. Закуривает и сплевывает на землю.
- Вы, мужчина, серьезно?
-Да.
- Выпимши что ли?
- Нет, что вы. Дочь спросила, а я и не знаю. Самому любопытно даже стало.
Он смотрит на меня, курит, отирает губы тыльной стороной ладони.
- Ежели слон помрет, то мы его сначала разрежем бензопилами на несколько кусков. Это чтобы тащить удобней было. Да оно так и закапывать легче. Вот. Ну, потом где-нибудь и зароем.
- Попилите?
- А что еще делать. Раскромсаем на куски-то. Так и тащить оно легче, да и закапывать.
- На куски?
- Ну.
Я возвращаюсь к дочери.
- Что сказал дядя?
- Он сказал, что слоны не умирают.
- Я так и знала.
Да, она многое знает. Она знает, что слоны не умирают. И папы не умирают, и мамы. Она знает. Я ей верю.