Я лежал на скамейке в каком-то парке… а возможно и не парке, и очень даже может быть и не я… но даже если это и был не парк, то тень падающая от нависшего над скамейкой дерева надежна укрывала меня от раскаленного солнца. Что-что, дорогой дневник, а мне всегда удавалось выбирать удачные места. Пожалуй, было жарко… впрочем речь не о том. Одна моя часть, наиболее прагматичная и в чем-то не чуждая цинизму, со скукой размышляла о в высшей степени глупом и маразматическом установлении, запрещающем гражданам, если они претендуют на добропорядочность, лежать на общественных скамейках закинув ногу на ногу. Я, во всяком случае, почему-то не сколько не сомневался, что развалившись столь фривольно по среди бесспорно общественного места, нарушаю тем самым немало норм и актов, а косые взгляды, то и дело бросаемые на меня спешащими мимо прохожими, давали богатую пищу для подобных размышлений. Почему-то сама сущность моих действий (вернее без-действий) воспринималось всеми как гнуснейшее попрание и оскорбление Закона, что было абсолютно не логично, ибо чудесный день вовсю призывал именно к такому время препровождению. Он буквально требовал отдаться неге и блаженному far niente.
Но впрочем, речь не об этом. Тем более что несмотря на возможно создавшуюся иллюзию, я вовсе не бездельничал, отнюдь. Вторая часть моего существа, вне всякого сомнения, лучшая и достойнейшая, писала письмо. Увы, дорогой дневник, при всем желании я не мог сказать тебе кому оно было адресовано: может быть это была Она, хотя я не исключаю возможности что более уместным местоимением был бы Он или Оно (Гомеостатическое Мироздание, к примеру). Более того, я не мог бы сказать тебе что я делаю на выше упомянутой скамейке и какова цепочка событий сведших нас. Да, что говорить, само начало письма скрылось от меня в каком-то тумане и я никак не мог рассеять его. И тем не менее писал я твердо, не сбиваясь, словно продолжая какой-то монолог. Буква за буквой, строчка за строчкой, слова ложились на бумагу:
«…глупая, бедная, несчастная толпа смеялась над ним, а я все никак не мог понять почему. Черт его знает, что он там объяснял, признаюсь тебе я даже не попытался слушать, мне было довольно того, что я видел на его лице. Ты знаешь раньше выражения вроде «сияющее лицо», «свет в глазах» и прочие были всего лишь еще парой метафор, этаких мазков придающих образность и насыщенность начерченным силуэтам. Так вот, его действительно сияло, да так ярко, что мне казалось, что я ослепну. В его глазах и вправду был свет, свет и какая-то чистая, неизведанная радость. Понимаешь ли он был счастлив и стремился… хммм… не знаю какой глагол будет здесь уместней «разделить», «передать»…, это свое счастье другим. Только почему-то все это видел только я. Все остальные, а окружавшее его кольцо было велико, лишь хохотали, показывали пальцем и бросались насмешками. Ты сейчас скажешь, что все это не ново и случалось уже не раз, и я соглашусь с тобой, так как тоже знаю это… А знаешь что самое забавное? Когда я стоял там и смотрел, меня терзал только один вопрос и честное слово терзает до сих пор: почему …»
В этот момент мое внимание привлекли двое, без сомнения являющиеся слугами Закона, которые направлялись ко мне с твердой, не написанной даже – вырезанной – на их лицах решимостью объяснить отношение Закона к лицам призывного возраста, праздно возлежащих в общественных местах. Фатальное сочетание, если задуматься. Я вскочил, приготовившись, выражаясь образно взять «ноги в руки» (образно, потому что в реальности подобный акробатический маневр вряд ли поможет вам «сделать ноги») и...
...и проснулся…