Начало и конец, всё начинается для того, чтобы кончиться.

Ваньку снился чёрный квадрат в темноте. Бархатно-чёрный квадрат в глубине Космоса, лишённого звёзд. Таким он был до зарождения, таким будет после. Невообразимо представить эту бесконечность высоты, ширины, расстояния и времени; невозможно было понять размеры чёрного квадрата: то он казался величиной с ладонь, то замещал собой всё сущее.

Сущее было липким и холодным, как пот.

Чёрный квадрат медленно сменился белой пустотой, брызнувшей сквозь попытку разлепить веки. Из небытия всплыли белые квадраты из пенопласта, на которые был разбит равнодушный потолок.

В ушах застыл неприятный звук, как будто остановленный во мгновении звук железа, скворчащего по стеклу. И весь мир был застывшим внутри вязкого, застекленевшего воздуха. Ванёк попробовал дышать — и не смог, жидкое стекло не затекало в лёгкие. Остановилось время и оставновило оно все звуки в жуткой, первозданной тишине, и только застывшая нота стекла звенела где-то на пределе слышимости.

Ванёк не мог даже дрожать, всё это уже было где-то, было на что-то похоже, но он не мог вспомнить, на что. Страшно не было, этот страх не был из тех земных категорий, он был первобытным, как тот миг, в котором застыло всё бытиё, он был не страшным, но самой сущностью Страха. Беспомощной секундой, которая подавила само время и движения — сопротивляться ей было невозможно. Ванёк всё же начал понимать, что будет дальше, он хотел сбросить одеяло, но оно скрутило Ванька тугим узлом, а руки, размякшие в дребезжащей немощности, не могли сделать ни одного движения. И то, что предчувствовалось, произошло.

Голос, повторявший на памяти Ванька только одну неразборчивую фразу в моменты слабости, Голос этот внятно проник в самый центр сознания. Он говорил не словами, хотя Ванёк отчётливо слышал звуки. Это был не язык речи, Голос лишь давал понять себя.

— Вот мы и здесь, куда ты так стремился. Что теперь?

Убежать! Убежать, только бы не здесь! Но даже глаза не слушались Ванька и упорно смотрели вверх, где сквозь штампованный узор пенопласта проступили другие, чужие черты. Круглое, бесстрастное лицо и два близко сидящих глаза. Ванёк видел, но в то же время не мог ничего разглядеть.

— Ты видишь, всё кончено. Что может быть больше?

Ванёк снова попытался представить то, о чём думал все прошедшие дни, но весь путь представился ему унылой безжизненностью. Все начинания приходили к бесполезности, все устремления были одной нелепой бессмысленностью, все чаяния приводили сюда, к одной большой цели — которой нет. А потом? Жизнь, нелепая, как сама смерть, просто дни существования. Смерть. Пустота? А потом? Голос и и говорил, и молчал, но Ванёк всё видел сам: холодные небеса, неприветливых крылатых существ, неприязненно взирающих куда-то мимо из-под высоких воротников толстых шуб, туманную, постылую даль, где витают такие же дикие, обезумевшие, неприкаянные. Там его никто не ждал, там он никому не был нужен, там никто никому не нужен.

— А где твой бог? Где он теперь?

Ванёк силился представить, но не смог. Не было никакого намёка на что-то ещё кроме скрипучей тишины и двух немигающих глаз напротив. Ванёк вызывал в памяти самое светлое: лицо Учителя, но и оно вдруг стало далёкой, блеклой картинкой, просто листком бумаги.

— Никто не поможет тебе теперь. А знаешь, почему?

Ванёк знал. Он хотел шепнуть: «не надо, не продолжай!», но Голос вещал:

— Всё это время, все два десятка лет я был с тобой. Я говорил с тобой, но разве ты слушал! Я показывал как мог, я вводил тебя во все тяжкие, только чтобы ты понял! Ведь мир чёток и жёсток, прост и давно изучен, у него есть свод несложных правил, грубых — да, но работающих. Справедливость! Это только то, что кажется. Доброта! Это просто поступки. Но нет, ты забивал себе голову фантазиями, ты упорно не хотел принять самую очевидность, ты видел только то, что желал видеть. В какую чушь ты верил, и всегда было тебе, что возразить. Ты почти приходил к пониманию — и снова убегал, снова находил оправдание, только чтобы не смотреть в глаза разуму. Очнись теперь! Нечем теперь крыть! Узри, что нет ничего, кроме этой жизни, нет богов и учителей, нет никаких миров — всё фантазии. Просто фантазии. Зачем боролся со мной, думая одержать победу? Пойми же, меня нельзя победить. Потому что есть только я.

Ванёк пытался соображать, но этого ему просто не хотелось. Всё, чего бы он желал — не умереть нет, только не к бездушным ангелам! — но потухнуть, просто выключиться, как лампочка. Перестать быть. И всё же он возразил:

— А ты… Разве сам ты реален?

— Нет, — последовал незамедлительный ответ, — Я лишь воображение твоих нервных клеток. Ты сам говоришь с собой. Но это не важно. Важно, что ты понимаешь. Я — это ты, настоящий ты. Я — это то, что реально.

Нет, нет, думал Ванёк, ведь есть же что-то… Хоть что-то…

— Ты всё не желал переделываться под мир. Ты горд — горд, как я сам, — продолжал Голос, и снова в нём не было не единой эмоции, — И всё искал что-то непонятное, как будто кнопку, которую стоит найти только и надавить — и вдруг тотчас мир станет таким, каким ты его хочешь видеть. Вот, взгляни. Ты нашёл её. Это то, что ты искал?

Ванёк теперь смог повернуть голову, словно Хозяин Голоса вдруг ему позволил. Справа, повернувшись спиной, смешавшись в нелепый ком с простынёй и одеялом, была она. Она спала. Она даже не дышала. Она была призраком, непонятной, неживой, только ткань и волосы. Ванёк вспомнил, что не дышал сам, и пытался вдохнуть, но только захлебнулся густым, липким воздухом, который не входил в гортань. Безумно хотелось заплакать, но он не мог, что-то не пускало его.

— Это то, что ты искал? Это она?

И Ванёк смог оглядеть застывшие стены чужой квартиры, чужой, враждебный воздух, не его, случайное, неприятное, непричастное. Что он здесь делает? Как он мог, как мог он сюда попасть? Влезть в чужое. О чём он думал? Всё не так… Всё бесполезно… если только…

— Проснись! — Ванёк хотел прокричать, но вырвался лишь еле слышный сип. Он попробовал громче и громче, но вырывался лишь шёпот: — Проснись, пожалуйста, проснись!… Слышишь?…

Он протянул руку и отдёрнул: её кожа была холодная. Ледяная. Теперь точно всё. И нет спасения. Какое может быть спасение! Если бы она хотя бы пошевилилась, если бы проснулась, повернулась к нему, он бы плакал, а она бы обняла его и гладила рукой по голове, как мама, утешая. Как мама. Может, он искал именно маму? Маму, настоящую, другую, не холодную и жестокую — а настоящую тёплую, его, родную, понимающую. Но находил только отражения той, реальной.

И Голос продолжал что-то ещё:

— Теперь ты видишь, что нужно было слушать только меня. Да, таково положение вещей, но его нужно принять объективно. Того тебя, которого ты себе представлял и хотел выдать другим — нет. Есть только жалкое существо, которое валяется сейчас на осколках своих бесплодных мечтаний — и осколки эти остры…

Теперь Ванёк вспомнил этот голос — он был другим, и голос стал от этого окрашен в другой оттенок. Это был его собственный голос, каким он слышал его, говоря с собой, с чужой, враждебной, рациональной, хладной своей частью. Да, он помнил его, помнил во всех снах…

Я же убил тебя! Ванёк помнил этот сон хорошо, когда он навсегда разделался со своим ночным кошмаром.

— Я стал сильнее, — прошипел Голос.

И теперь это был странный проблеск. Нет, не надежды. Невозможно было пробиться сюда ничему светлому. Но лёгким ветерком вдруг коснулось Ванька то, что соседствовало страху и отчаянию — злоба. И лёд чуть потёк, и сдвинулось время.

Пусть бессильна была ваньковская злоба, но он поднялся на кровати, продравшись сквозь мертвенную пустоту и мутно посмотрел в глаза Князю Тьмы:

— Врёшь!

И уже больше не глядя в потолок, автоматически, боясь потерять то, что даже и удалось нащупать, он одевался, и собирался. И за его спиной кто-то просыпался, но это уже было где-то на другом конце его сознания. Происходили слова и движения, но Ванёк был занят только тщетным, жгучим желанием выжить, не умереть, только существовать, дышать, только бы не упустить, ухватиться за тень злобы, какой-то оттенок человеческого чувства.

И он вырвался, он покинул стены, и оказался на воздухе. Первый день весны был потоплен тишиной густого снегопада. Но здесь было всё же теплее чем там. Ноги подгибались, и Ванёк шёл, сам едва ли понимая куда — к остановке ли, по тропинке ли — прочь, только прочь подальше от холода, от одиночества тех мест, где нет жизни и тепла, нет света и любви — где нет его, Ванька, и без него дома эти одиноки.

Там, сзади, он чувствовал, у окна стояла она и смотрела вслед. Идти было некуда и незачем, вокруг было только слепящее белое марево. И всё же он пошёл вперёд, туда, где за сорок тысяч километров, за бесконечными стенами снегопадов детская мечта ждала его, и там был его дом.




Current music: Чёрный Лукич - В одинокие дома

Может, моя ненависть к идее переходит в ненависть к человеку?

Поскольку системы ценностей борющихся сторон отрицают друг друга, конфликт не может быть разрешен мирным путем. И более того «не должен» с точки зрения обеих конфликтующих структур. Тем самым, говоря о конфликте, мы говорим о войне. Четвертой мировой и первой, выходящей за рамки внутренних разборок европейцев.

Фильм сам по себе хороший, и, будучи отдельно взятым — он мне понравился; тем более что Джим Керри — моя давняя любовь. Но знаете, что я вижу, когда смотрю на череду кинофильмов на подобную тематику? Она стала модной! Нет, даже не это: вот эта вот самая свобода хотения, свобода нарушить правила — это бзик буржуазного общества, достаточно обеспечненного, чтобы позволить себе пропагандировать нестандартное поведение среди своих граждан.

Объясню. Правила нельзя нарушать. Правила содаются не для того, чтобы их нарушали. «Бойцовский клуб» помните? Та же тема, в сущности. «Игра», «Матрица»… Там герои мнят себя не такими, как все. А с чего, собственно? Ладно, Нео — он избранный. А вот герои «Бойцовского клуба» — самая обычная шпана, не знающая, чем себя занять — то есть бесящаяся с жиру. Герой фильма «Игра» — то же самое. Но можно копнуть глубже, к более раннему известному произведению: «Преступление и наказание». Там герой тоже возмонил, что он может нарушать правила, что ему позволено то, что не может делать среднестатистический обыватель. Однако произведение Фёдора Михайловича назвается «…и наказание» — показывая как начало дороги, так и её возможный… нет, я оговорился — так и её естественный финал.

Слишком много людей, позволяющих себе легкомысленное поведение. Гопники, бандиты, мелкое хулиганьё — люди, понимающие слово «свобода» в её самом диком значении. И кино — жанр сам по себе более лёгкий и доступный, нежели книга — может являться лишним стимулом наряду с публично демонстируемым сексом, распитием алкоголя, употреблением наркотков, прелестным мужественным матом.

Правила нарушать нельзя, иначе скатимся в дикость. Правила, законы, устои — всё существует именно для того, чтобы основная масса людей, по уровню своему находящаяся, не секрет, на уровне первобытного человека, вела себя более-менее спокойно и каким-то образом жила в относительном согласии — так существует социум.

Правила нарушать нельзя. Есть такая поговорка, что дуракам закон не писан. Так вот, дурак — то есть необычный, странный, юродивый — он сам поймёт, что закон для него не писан. Он поймёт это сам! И форсировать так прямо и массово — самоубийство общества, которое себе позволяет подобное легкомыслие. Люди, нарушающие законы общества ради пользы самого общества — избранные единицы, и никто не скажет тебе, что ты избран, как никто не скажет тебе, что ты влюблён — только ты сам поймёшь это ©.

А закон есть закон, его нарушать нельзя. Нарушая закон — ты вне закона, и остаёшься наедине с Богом, и только Он тебе судья — но эту фразу надо говорить шёпотом, когда совсем уверен, что тот, кому ты её говоришь, способен её вместить; ибо это — величайшая тайна.

Как хорошо в отпуске! Как хорошо, что телефон не дал мне валяться до обеда!

Если летний день солнечный — то он должен быть таким, как сегодня: с прохладным ветерком. Начался он удачно: внезапно нашлась та самая, потерянная «Трое в одной лодке» Джерома, та, которая старая, с замечательными иллюстрациями, естественно — в правильном переводе, с потрёпанными краями, в замусоленной обложке, зачитанная до дыр, прошитая когда-то нитками, чтобы не распадалась, она со своим, особым запахом. Старые вещи находятся. Захотелось прогуляться.

Прошёлся по Восходу мимо недавно выстроенной пивоваренной. Заприметил новую парикмахерскую, уже четвёртую на нашем бродвее в полторы остановки длиной. Купил зубную щётку. День вроде не зря прожит. Первый день отпуска.

Потом прошёлся по Нижегородской, пересёк свою Гурьевскую, спустился вниз по Добролюбова, вернулся вдоль Зыряновской с покуцанными деревьями, а оттого залитой солнцем, вернулся домой в тени снова Гурьевской, по продуваемому прохладой коридорчику из зелёных крон тополей.

Подумал о хотении. Шёл — куда хотел, купил что хотел: зубную щётку вместо журнала про компутерные игры, как собирался вначале. Потому что щётку хотел больше. Так вот, о хотении. Есть такая фраза, очень опасная, будучи понятой невовремя, не на том этапе развития: делать то, что хочется. Но выстраданная самосмирением, бесконечными комплексами перед людьми, навязчивой боязнью собственного хотенья — эта фраза есть ключ к спасению. Понятая человеком со здоровым, зрелым хотением, когда прислушность к настоящим желаниям настолько внимательна, что на уровне близком к автоматизму позволяет отбросить разрозенный шум голосов пространства; когда понятия хочу и надо приближаются друг к другу, чтобы пожать руки в интегральной гармонии созревшей личности — фраза эта правильна, и единственно правильна.

Сегодня я чуть ближе к тому, чтобы её принять.

* * *

люблю глаза твои, мой друг,
с игрой их пламенно-чудесной,
когда их приподнимешь вдруг,
и, словно молнией небесной,
окинешь бегло целый круг.

но есть сильней очарованье:
глаза, потупленные ниц
в минуты страстного лобзанья,
и сквозь опущенных ресниц
угрюмый, тусклый огнь желанья…

Слова – не более, чем летящие по ветру листья. Если пришел ураган – листья должны срываться и лететь, но их полет ничего не значит. Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет – они осядут. И дурак, нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет корить его: «Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!»

<…>

Листья на ветру.

Но разве виновны они в том, что не умеют летать сами? Кто дерзнет вылавливать их из ветра и кидать в грязь с криком: «Полет ваш – вранье, вас стихия тащит! То, что вы летите сейчас, совсем не значит, что вы сможете летать всегда…»?

Так вот, о дизайнерских буднях. Однажды у нас произошёл забавный анекдот, ключевая фраза которого запомнилась и стала поговоркой.

Приходит как-то к нам товарищ, он открыл фирму, шьёт он подушки всякие, и хочет этикетку для своего, значить, постельного белья. Приносит текст и ещё рисуночек некой зловещей закорючки, чем-то похожей на мой юзерпик, только ещё страшнее. Это, говорит, логотип.

Мы дружно выразили, мягко говоря, сильные сомнения в том, что эта крокозябра вообще может иметь хоть какое-то отношение к роду его деятельности, более того, она вообще совершенно неэстетична, кроме как, разве что, в кругу матёрых готов и чёрных металлистов. На это замечание он ответил тоном, не допускающем возражений:

— Эта картинка тёще приснилась. Так что логотип обязательно должен быть таким.

Оказалось, что тёща у него — гадалка или ясновидящая, в общем, что-то в этом духе, и пользуется она бесприкословным авторитетом. Логотип, естественно, пришлось вставить этот. Я его рисовать тут не буду, потому что не помню в точности, но что-то вроде перевёрнутой по вертикали буквы «Б» в круге…

Мы конечно после его ухода посмеялись вдоволь. С тех пор особо одиозные пожелания клиентов мы называем именно так: тёще приснилось…

 

Вот, если интересно, что получилось с заданием, о котором писал с утра:



Будни дизайнера. Кстати, клиентиха ещё не видела, то есть это как бы сырой вариант. Страшно подумать, что скажет — но отдуваться не мне, я уже в отпуске . Поэтому куда страшнее представить, что с этой картинкой сделает Наташа в моё отсутствие.

Придя с работы, развлекался с видеокамерой: так получилось, что на некоторое время мне досталось такое замечательное устройство, для прямых целей мне совсем не нужное. Но интересно было поснимать себя и посмотреть со стороны: ведь последний раз себя на видео я лицезрел очень давно.

Что сказать, в том, кого я увидел, я никак не признал себя. У него вытянутое лицо, нос с горбинкой и рот, всё время перекошенный в какой-то ухмылке. Рёбра торчат — ужасть. Движения какие-то корявые. Но есть и плюсы, что-то и понравилось. То есть в целом тот человек мне понравился: что-то в нём такое близкое, родное…

Последний поход на работу — и я в долгожданном отпуске. Самое интересное, до сих пор не знаю, сколько дадут: две недели или три?

И дадут ли денег. То есть денег, а не так, из вежливости сунут.

В последний день — как всегда, самая лажа. Предстоит делать картинку с жирафом с корзиной на голове. Маразм. Очередной. Устал.

Всё, не осталось никаких надежд: «Балтика-Ноль» оказалась полной гадостью. Вкус-то ещё ничего, а вот отрыжка от неё совсем неприятная. Опьянения не было, только сладость во рту. Пройдя по тропинке любимого сквера у Хоккайдо, он зло отшвырнул банку прочь.

«Надо купить пива» — подумал Ванёк, но не купил.

— Тебе бы «Жигулёвское» безалкагольное, да? — спросила Умная Девушка. Ванёк криво улыбнулся.

— Угу, хорошо бы.

— Ну, так когда ожидать твоего конца света? — кокетливо заподначила девушка оборванный разговор.

— Да я же говорю, не конца света… — снова принялся объяснять Ванёк.

— Неважно, ну катаклизмов, — нетерпеливо перебила она.

— Не знаю точно, но ведь всё же к этому идёт.

— Почему тебе так кажется? — пожала плечами Умная Девушка.

— Кажется? Что значит — кажется? А тебе не кажется?

— Нет, — она опять дёрнула плечом, — А почему должно казаться?

— Ну, солнце, например, небывалая солнечная активность — должно же это что-то означать, как думаешь? — Ванёк почувствовал первую волну любимой своей задорной силы. Девушка, сощурившись, полуобернулась назад, в сторону солнца.

— По-моему оно такое милое, как всегда. Да и раньше было это, ты про периоды солнечной активности слышал?

— Не было! Такая активность впервые за всё время наблюдений.

— А давно его наблюдают? Сколько Земля-то существует — и ничего. И раньше были, просто об этом не известно.

Ванёк не нашёлся, что ответить. Умная Девушка продолжала:

— По-моему всё это… так… выдумки. Ну активность, ну что же, даже если она и нарастает, как ты говоришь, неужели учёные не придумают какой-нибудь щит, если когда-нибудь будет что-то опасное?

— Не верю я в этих учёных… Что они могут… — буркнул Ванёк.

— Ну а как же! А прогресс? Столько всего сейчас изобретают. Ты слышал про нанотехнологии? По-моему, за ними будущее. Сейчас самое лучшее время после всего этого векового застоя.

— Застой этот был только в западной цивилизации! Все эти засраные дворцы, все эти грязные нравы, эта инквизиция, которая только и хотела, чтобы ничто никуда не двигалось… То ли дело — Восток! — прибавил Ванёк с восхищением, — Вот где колыбель культуры!

— Почему — колыбель? — Умная Девушка очаровательно и снисходительно улыбнулась, — Цивилизация и правовой институт зародились в Греции. И, по-моему, что Восток, что Запад — всё одинаково, и там и там есть свои плюсы и минусы. Просто два разных подхода…

— Но Восток духовнее!

— Чем же он духовнее? Тебе просто Восток больше нравится.

— А тебе?

— А мне и то и другое, только по-разному.

Они повернули на боковую тропинку. Где-то вдалеке послышался лай, гуляли собачатники.

— Но культура человека падает, — снова начал Ванёк, — Разве не видишь, кругом вся эта реклама, все эти фильмы, деньги кругом, деньги…

— А что плохого в деньгах? — подняла брови девушка.

— Не в них же счастье! Ты же дожна это понимать, ты всё-таки не… — Ванёк запнулся, — Не…

— Не что? — улыбнулась Умная Девушка.

— Да не знаю. Но ты же видишь, что всё это стремление к деньгам — зло!

— Я понимаю, что не в деньгах счастье, — кивнула она, — Но вот кто-то хочет быть богатым — так пусть будет. Что тут плохого?

— То, что это всеобщее стремление! Кому есть нечего, а кто не знают уже, куда деньги девать — не его, между прочим, деньги, не его! А краденные! И других учат! Вся эта реклама, попса эта, фильмы…

— Да ты уже говорил, я поняла. Но никто тебя не заставляет эту рекламу смотреть. И богатым быть не заставляет.

— Меня-то — нет…

— А кого кто заставляет? Кто мешает пробиться в люди? Не нравится попса — не слушай, я тоже не люблю всю эту фабрику звёзд, ну кроме там одного… Народ всегда хочет… Как это… — она немного скованно махнула руками.

— Хлеба и зрелищ, — мрачно подсказал Ванёк.

— Да, хлеба и зрелищ, — ткнула пальцем в него Умная Девушка.

— Так что же, опять скажешь: всегда так было?

— Ну да, почти всегда, а когда не было? Хочешь — слушай Алсу, хочешь — этого… Мэнсона. И читай себе Достоевского, если Донцову, например, не хочешь.

— Да и Мэнсон — попса такая же.

— Ну не Мэнсона, а там, Гребенщикова, мне кстати он нравится.

— Это тот, который с фабрики, он там тебе нравится? — не удержался от язвительности Ванёк.

— Да нет, ну почему, старый Борис Гребенщиков, — засмеялась она в ответ.

Волна катилась одна за другой, но Ванёк уже чувствовал, куда этот разговор придёт. И мир прекрасен, и солнце светит, и не зацикливайся на своём, какой там конец света. Расширение познания! Просветление! Очистительные методики! Вот уже и официальная наука кое-что признаёт. А там нанороботы, успехи в медицине: вечная молодость, а то и бессмертие в перспективе. Физическое, реальное. И НЛО скоро исследуют, и треугольники твои Бермудские. И вспышки на Солнце, и стихийные бедствия научаться преотвращать. Кто в церковь ходит — того она на путь праведный наставит, кто йогой занимается — ради Бога, занимайтесь, если приспичило. Финансовые пирамды, многоуровневый маркетинг, каждый может стать богатым! Возьми судьбу в свои руки, будь оптимистом!

Пусть миллион человек дадут друг другу по рублю — и каждый станет миллионером…

Ну и что, что в мире много зла! А мы его искореним! Мы будем бдительны перед лицом мирового терроризма! Нет, ну Буш, конечно, немного перегнул, у него, конечно, IQ низковат, ну а как, не Хусейну же нефть отдавать? Не террористам же? А если твой дом взорвут?

Вокруг много грязи?… Так что ты с ней сделаешь? Тут два пути: или становись революционером, либо изменяй что-то в своей голове. Ну, ты, конечно, можешь стать там Чё Геваррой каким-нибудь, и чё, и укокошат тебя на Кубе свои же, как Чё, и чё ты добьёшься?… Ты, как разумный человек, сам же должен понимать, что начать с себя надо, книги же философские читал. А революции — всё кровь невинная, вон её сколько Ленин пролил. И Сталин вон тоже, за идею этого коммунизма тоже полстраны… Изменяй себя, совершенствуйся! Будь хозяином своей судьбы! Улыбнись — и весь мир тебе улыбнётся! Будь счастливым — и все вокруг будут счастливы! Проще, веселее! Забудь комплексы! Ну вот кому ты чем помог? Помоги бабушке для начала. Сделай дело какое-нибудь полезное, тогда тебя полюбят. А ты вместо этого…

Щелчок, конец кассеты. Красивая Девушка исчезает, как оборванная плёнка. И остаётся только Хоккайдо и лай собак. Во рту сладкое послевкусие от квази-пива.

Ванёк медленно бредёт к дому.

 

Я с неприязнью замечу, что Рыбаков всё-таки пишет грязно. Сильно, но грязно. А Пелевин — не так сильно, и ещё более грязно. А частенько случается и такое: берёшь хвалёное, начинаешь — и видишь, что в этом действительно что-то есть, но уже порядком для тебя давнешнее и протухшее. Особенно ярко ощущается, когда то, что берёшь в руки — оно уже тобой читанное, только давно. И это давно становится с буквой г.

Интересно, а я пишу грязно?

Глумливость автора — от пережитой боли, наверное. А вообще, почём мне знать? Я переживал другие виды болей, поэтому наверное и глумлюсь по-другому.

Несправедливо сказать, что можно вот так вот взять и занезависеть от чужих мнений. Медленно, но верно — они гнут. Когда разные люди, не сговариваясь, вещают, по сути, одно и то же — да сколько угодно может быть это ересью — но начинаешь поневоле сомневаться. А.Г. сказал как-то, что обмусоливание идеи с другими людьми тем и хорошо, что они тыкают в слабые места, которые тебе надо ещё шлифовать и шлифовать. Только самому — а не им доверять. А то так нашлифуют, что от идеи один обмылок останется. Умный Васька слушает, да ест.

Наверное, сомнения полезны. Это такой вид творчества — борьба с сомнениями. Наедине, неспеша, не пытаясь одним махом все сомнения завалить — они выживают и снова размножаются. А наоборот — покумекать, как и что, где правда — а где не пойми чего. И щелчком их, по носу, по носу!

Рубить головы Гидры и прижигать огнём.

С изумлением обнаруживаю, что благодать — не просто нечто без краёв и дна, а вполне даже меряется в литрах, килограммах и ваттах, имеет свойство не только прибывать, но и убывать, и более того — вполне прогнозируемо.

Пути Господни неисповедимы, но в какой-то момент ты идёшь рядом с Ним и, как два инженера или архитектора, вы делитесь секретами и взвешиваете банки с благодатью, прикидывая расход на предстоящую часть вполне очерченного пути. Жмёте руки и расходитесь — ты снова вниз, а Он как бы сверху: для подстраховки, — извиняется Господь, — к тому же оттуда лучше видно.

И если делишься благодатью — то на некоторое время рука твоя скудеет, и чувствуется вакуум в душе — и тем он больше, чем с меньшей пользой ценное было потрачено. Но и здесь находим плюс: ведь это довольно точное мерило целесообразности действий, только вот задним числом. И, как всё, что задним числом происходит — болезненное.

Бедный, бедный Иегова! Как томился Он, как мучался, создавая и предначерчивая каждую деталь этого мира! Как рвалась Душа Его, как строил Он, разрушал и снова строил, рисовал и стирал, добиваясь безукоризненности, не моща оставить халтурным. Как источал всю Благодать Свою и даже более чем мог, как чуял опустение в Своём Сердце! Как метался над сырой поверхностью, ища вдохновения, как слушал звёзды и колесил по сатурновым кольцам… В полном, полнейшем, беспросветном одиночестве.

if I go, will you follow
me trough the cracks and hollows?
and I would be your Cain
if you would be here now

Current music: Tiamat - Cain

Однако, клавиатура от Лебедева. Давно такую пора! Идеи витают в воздухе.

Читал Вячеслава Рыбакова. Это открытие для меня, и после Стругацких идёт неплохо, пишет он другим языком, но по уровню сопоставим. Пожалуй, в его произведениях несколько глубин: можно читать по-простому, и встречаются несколько грубоватые заходы, но чувствуется мощная мощь человекознания. Очень точные у него персонажи, очень удачные сравнения.

На сей момент прочитал «Дёрни за верёвочку» и «На будущий год в Москве». Первая — в русле «Алхимика», но Коэльо и рядом не валялся, просто книга о жизни и о хитросплетениях судьбы, написана сильно, по-русски. А вторая — очень яркая фантазия на тему победы американизма. Смеялся. Нервно так. А потом плакал. До того правдиво.

Вообще обе книги вышибли слёзы, а это уже повод к тому, чтобы рекомендовать: книги горячие, эмоциональные, в цель. Буду читать ещё.

Вот и закончились очередные мучительные метаморфозы.

Досмотрел мультсериал «Евангелион», который, видимо, классика жанра аниме.

Стал помощником модератора на Михее.

Дочитал лекцию Подводного про эволюцию личности.

Собственно, Подводный-то меня и вылечил. В этой лекции он настолько точно описал уровень «зрелой личности», что я понял очень ясно, кто я и что я, и что теперь делать. Снова есть понимание, и это хорошо; впрочем, за периодом непонятности и тумана всегда должно быть понимание.

Хорошо и то, что моё самоутверждение считаю завершённым, по крайней мере, в своей вопиющей стадии. Процесс этот ненужный, требующий больших затрат: утомительный, в общем. Самоутверждение-то. Теперь можно больше ни себе ни кому не предьявлять тезисов по поводу своей личности и быть толерантным к любым посягательствам. Это будет проверено практикой.

* * *

Мультик «Евангелион» странный, в целом философия его слишком проста, для другого уровня, но местами очень красиво. Самое главное, верно, в том, что типаж Рей Аянами, одной из героинь, крепко засел где-то рядом с другими любимыми образами. Вот это персонаж! Ради неё и стоило смотреть, по большому счёту. Словами не опишешь, это видеть надо. Но образ этот, чувствую, очень помог мне разобраться с текущими изменениями и найти ещё одно приближение к идеальному образу моего «Я».

Сделаю отступление: сам-то я больше похож на командующего Икари — вот типичный Козерог. Или это мой прошлый идеал, скорее так, чем действительно бы я был на него похож. Но это несущественно. Теперь.



Отстранённость, кроткость, аутентичность, немногословность, спокойстие, целеустремлённость, бесстрашие, преданность идее, преданность делу, преданность гуру. Рей Аянами.

* * *

полным вздором
мысли-мухоморы бегут
мочат коры надо мною хором
и ждут

тебя
вторая половина


Current music: Братья Грим - Вторая половина

…Так, вот есть люди, обладающие даром любви. И они в течение своей жизни выбирают, на что они обращают свою любовь. И даже если это не любовь-действие, а любовь-восприятие, то и она не менее важна. Вот преданная жена своего мужа. Она не столько занимается тем, что готовит ему пищу и заботится о нём, сколько она с любовью его воспринимает. Ей иногда кажется, словно через неё смотрят очень высокие ангелы, может быть, Бог через неё смотрит на ее мужа. А потом с ним что-то происходит. Но не потому, что она, жена, это делает, а потому, что достаточно высоко её внимание, и обстоятельства её мужа через её внимание доходят до очень высоких слоёв тонкого мира. И истинное любовное внимание именно таково.

Академгородок принял меня скверно: пасмурным небом, хмурыми прохожими, разбросанным мусором, запахом сырости. Академгородок провожал меня весело: низким солнцем, сочными травами, большим окном автобуса.

Тогда, наверное, в удобном сиденье у большого окна, я решил распрощаться со своей эпохой десяти солнечных лет.

А может быть и раньше, в убогом жилище А.Г., среди хлама и пыли, залапанного монитора и грязных разобранных постелей.

Остались в прошлом, далёком и слепом, мои кислые мины и тусклые речи. Десять солнченых лет я учился улыбкам, грамоте, вежливости, силе, искусству общения, искусству любви. Это всё не зря, такое быть зря не может, не должно. Мне бы вот только вернуться обратно, не забыть бы, с чего всё начиналось. Кажется, впервые за всё это долгое время я отпустил свой шиворот, или свою шкирку, или как это правильно писать — отпустил себя, в общем, и повис, как старый пиджак на вешалке.

Знаете, некоторых людей создал не бог. Ну, не тот, который Иегова. Их создал другой, то есть другое существо, и наделил своей силой — и слабостью своей тоже. Каждый из этих людей думает, что он такой один. То есть ему всё равно, по сути, чёрный он а все белые, или же белый он а все чёрные; злые все а он добрый или же всё напротив. Это совершенно несущественно. Важно, чтобы не принадлежать к ним, к обычным людям. Или к необычным людям. К хорошим там, плохим ли, одарённым, которые умнее его или глупее, светлее или темнее — а просто все они из одного теста, а те, созданные моим Богом — из другого. Просто ощущать, что ты — из другого теста, что ты такой один, и не то чтобы презирать там, или бояться, или восхищаться другими — нет, это было бы просто. А только поставить стену, провести черту, ну, пусть условную черту. Вот тут — вы, а тут — я. Единственный в своём роде.

Вот что позволено каждому, в крови это у них: знать, что ты — единственный, неповторимый сын этого Творца. Творца, всеми ненавидемого, втоптанного в тлен с самых первых строк библейских текстов. Слабость эта в его гордости, и это его бич, и это его подарок своим детям. Детям, каждый из которых мнит себя самим собою, отделённым от всего другого творения шестого дня. А им оставили эту шалость, просто как изначальное условие.

Это добрая такая сказака, в которую так или иначе веришь. Мне с каждым днём всё неуютнее от чего-то, от ощущения беды что ли, или даже скорее оторванности от курса. Что-то не так я делаю, что-то совсем не так, и чем дальше тем больше не так. Наверное, мне может быть хорошо только наедине со вселенской грустью и одиночеством, право, это моё спасение. Мы, дети ненавистного Творца, или по-другому назовите: дети обезумевшей цивилизации, дети периода перелома. Энергий, которые всё больше и все сильнее; мира, который вертится всё быстрее — их дети мы. Мне не нужно много, у меня мало потребностей, но которые есть — обязательны, и я их не променяю. У меня очень мало сил, поэтому каждая крошка расходуется в меру. Мы — принципиальное несогласие с безумием, мы — протест против безмерной жажды поглощения.

Чему научили меня эти десять солнечных лет? Тому, что могло бы быть, родись я таким же; какой она бывает, жизнь-то, какое оно яркое, солнце-то. Они научили меня выбирать, что вот, мол, всё твоё; и надо выбрать то, что мне к сердцу. Мучают меня, мучают эти два пути, и чем дальше — тем отчётливее, чем дальше — тем ближе и страшнее. Кто из этих двух меня правильнее? Искуситель, скажи, ну вот как это будет, если я вдруг выберу этот солнечный мир, а Бога своего отвергну? Не попутал ли изменения с изменой, диавол ты мой?

А оказалось, что стоит расслабить внешнее, как внезапно на сэкономленные ресурсы начинает работать внутреннее, рождается откуда ни возмись приятная отстранённость и доброта, и не хочется ни с кем ругаться, и вообще совсем всё другое. Это ли оно или не это?

А мои ПЧ вот представить смогут Элвина, который ни на что не жалуется? У которого всё хорошо и замечательно? Пффф! Хоть здесь я тот же, что и десять лет назад. Хватит кривляться, сударь. Это всё — моё, тайное, оно как раз для того, чтобы больше нигде и никому.

Ах, если бы сенатор Амидала была здесь!…

Сколько нас, детей тёмного Творца, отягощённых пессимизмом, готизмом, аутизмом или чем там ещё. Как же можно зло путать с Великой Тенью и называть всё это одними именами?… Да неужели этого не понять так просто? Вам бы только побеждать, вам бы только скорее, сразу! Да что там… Какая разница, что как выглядит? Вы, оптимисты, вы думаете, вы сильные? Одно слово прямое наповал вас бьёт, как пуля, вам бы всё чистое да светлое подавай, люди вы красивые! А не нужно мне всё это, чтобы чувствовать себя, как вы говорите, окэй! Да согласен я быть добрым и всетерпеливым, мягким и нежным, только оставьте мне быть как я есть, только позвольте мне не лепить из себя это жизнерадостное улыбающееся чучело!

Кажется, всё.