Я просыпаюсь, тру глаза, умываюсь, одеваюсь, сажусь за кухонный стол, наливаю кофе. Я возвращаюсь в спальню, вытаскиваю из-под подушки будильник и Бродского, беру их с собой на кухню. Бродский открывается на любой странице – по желанию, названью, четверостишью, можно и просто по рифме, по перестуку ритма костяшками пальцев по ручке кофейной чашки. Я гляжу в эти строки, гляжу и знаю: никогда мне не плыть в Венецию по Неве, не гнить в психушке, не гладить по голове цепных псов, не останавливаться в той пустыне. Да ее и не существует ныне. А если и плыть, гнить, гладить, увидеть – не рассказать, не передать. Никогда мне стихов не писать.

Я допиваю кофе, рассовываю по карманам мелочь, хватаю зубами зонтик, сажаю в карман, как кошку, томик Агаты Кристи, а «Спорт-Экспресс» – под мышку. Я иду к метро, кашляю, жмурюсь от ветра, спускаюсь, сажусь, встаю, уступая место. Вагон метро уступает место вагону поезда «Лондон – местечко черт-те где в Стаффордшире». Эркюль Пуаро объясняет инспектору Джеппу, почему глаза в стакане – к плохой погоде, и как похитителя определить на ощупь. Мы с капитаном Гастингсом жмемся в угол купе и к тому моменту, когда вагон останавливается на «Курской - сити», точно знаем, что, к несчастью, никогда, никогда нам не понять этого коротышку, никогда не отрастить усов такой длины, серых клеточек такой величины. Никогда не понять, таких дел не поднять. Никогда детективов нам не писать.

Я перехожу на другую ветку, ныряю в поезд, оборачиваю чью-то спину своей газетой. Кто как сыграл, кто кому забил, кто кому набил морду в углу ринга. Я считаю шайбы, голы, секунды, взмываю над сеткой, захожу на пит-стоп, и вспоминаю, что статья о Стоктоне не пишется уже которую неделю. А другие статьи, что неписались раньше, никем не читаются, матч не смотрится, не комментируется вслух, как когда-то, представляя, что аудитория больше, чем соседи по комнате. Никогда мне не брызгать слюною, не грызть наушники в комментаторской, не реветь от радости «Гол!», зная, что этот рев слышат, читают, бьют об него пивные кружки, целуют его и щиплют зад подружки. Не быть мне ни репортером, ни колумнистом, ни обозревателем, ни комментатором, не быть мне журналистом.

Я что-то делаю, ем обед, стараюсь, зарабатываю на то, чтобы есть обед и не делать что-то хотя бы два дня в неделю. Когда меня достают окружающие («Травите свои дурацкие анекдоты где-то в другом месте, подальше отсюда!»), я нажимаю «connect». Я что-то ищу, нахожу, что-то читаю, потом царапаю какую-то дребедень в углу, где обитаю, брожу по чужим углам, подсматриваю в заботливо приоткрытые окна, наблюдаю нарочито четкие силуэты. Я думаю, - ну почему, почему мне осталось только это? А что если завтра я обнаружу угол, более теплый, чем мой? А что если завтра я буду смотреть на стены, на исписанные стены и думать, что никогда, никогда мне так не писать на стенах? И что тогда?...