Волхонка, 14

2 августа 2006 года состоялась торжественная церемония открытия Галереи искусства стран Европы и Америки XIX-XX веков, широко освещенная в прессе и на телевидении.
"Это революция, никак не меньше… Пушкинский музей преподнес Москве, да и всей стране поистине царский подарок" (В. Нестеров, "Газета.ru").

"Суммируя все восторги и упреки, высказанные по поводу новой галереи, можно определенно сказать, что ее открытие - это музейный шаг из века XX в век XXI… Волхонка, 14, будет первым адресом, который я порекомендую (С. Соловьев, "Новые Известия").

Я досконально прочитывала различные рецензии и отзывы, связанные с открытием, несколько раз пересмотрела репортаж с той самой торжественной церемонии, но, к сожалению, дошла до нового музея только к зиме, поэтому посетила его сравнительно недавно.
В самом начале хочется сказать о том, что мне очень понравилось само место расположение нового музея, рядом с храмом Христа Спасителя, институтом философии и музеем Ильи Глазунова они образуют некий ансамбль мест, которые по тем или иным причинам мне бы хотелось посетить или я посещала ранее.
Само здание - в котором расположилась ГАЛЕРЕЯ ИСКУССТВА СТРАН ЕВРОПЫ И АМЕРИКИ XIX-XX веков, было некогда левым флигелем усадьбы князей Голицыных XVII-XIX вв. Общий план усадьбы сохранился до сих пор, хотя все сооружение неоднократно перестраивалось. До наших дней свой первоначальный облик сохранили лишь каменные ворота с княжеским гербом Голицыных. Здание левого флигеля переделывалось не раз. Дошли имена архитекторов, работавших над усадьбой: С.И. Чевакинского, И.П. Жеребцова, М.Ф. Казакова. В 1890-1892 годах оно было перестроено архитектором В.П. Загорским под меблированные комнаты и получило название "Княжий двор". В нем останавливались и подолгу жили В.И. Суриков, И.Е. Репин, А.Н. Скрябин, Л.О. Пастернак.
По сути дела, это трехэтажная башня с огромной центральной лестницей в три пролета, на каждом этапе которой располагается начало и конец замкнутого в кольцо «маршрута обхода». Это маршрут, действительно, дальнего следования. Как я узнала позже коллекция, представляющая историю искусства Нового и Новейшего времени от романтизма до наших дней, располагавшаяся ранее в пяти залах второго этажа основного здания, развернута теперь в 26 залах.
Целые залы отведены важнейшим течениям европейского искусства, так я поняла, что в отдельном зале выставлена немецкая школа живописи начала XIX в., представленная К.Д. Фридрихом и художниками-назарейцами. Достойное место в залах музея отведено англичанам – Дж. Констеблу, Т. Лоуренсу. Испанскую школу представляет творчество Ф. Гойи. Свои залы получили и участники парижского Салона Ж. Жером, П. Деларош, Э.-Л. Изабе.
Но безусловной гордостью галереи следует считать, по моему мнению, живопись французских импрессионистов, постимпрессионистов и художников начала XX в.: К. Моне, П. Сезанн, П. Гоген, А. Матисс, П. Пикассо, О. Ренуар, Э. Дега, В. ван Гог, П. Синьяк, А. Руссо.
На меня произвел очень большое впечатление зал Моне, я очень жалела, что, именно в нем, не было ни одной скамейки, поэтому обошла его по кругу, вдоль и поперек не один раз. Я просто не могла остановиться.
Мне почему-то вспомнилась фраза из какого-то учебника или статьи «… картины импрессионистов играют светом, играют со светом, играют в свет…», возможно, она звучит несколько по-другому, но очень точно передает ощущение, которое охватило меня. Я не могла «наиграться», я не знаю, как сказать иначе, с «Руанским собором на восходе» и «Руанским собором на закате». Суть моей «игры» заключалась в следующем, я медленно подходила к картине очень близко, и она превращалась в месиво красок, чем-то похожее на картины Поллака, в некую мозаику цветовых фрагментов, образованную каким-то единым, очень мощным взрывом, эмоцией, затем я столь же медленно отходила от картины назад, и постепенно вырисовывались линии и очертания здания, теней, окон, солнце садилось, солнце вставало, потом я снова приближалась и т.д.
Я не могла оторваться от «Голубых танцовщиц» Дега, от его «Примы». Мне никогда не забыть, как наш класс «учился» рисовать пастелью и что из этого вышло в итоге. Было очень смешно вспоминать наши зеленые травы, желтые солнца и голубые облака, нарисованные мелоподобной пастелью, стоя перед переливающимся перламутровым голубым, который, кажется, просто живет своей самостоятельной жизнью на картине мастера.
Такая же магия цвета захватила меня перед картинами Гогена. У меня возникли ассоциации со свежевыжатыми соками. Они были чем-то невероятным среди русской холодной серо-голубой зимы.
Совсем с другой стороны я размышляла о цветах перед картинами Ван Гога, мне никогда бы не пришло в голову нарисовать небо салатовым, листву на деревьях красной, а стволы синими, но на его «Виноградниках в Арле» всё именно так, и это не выглядит странным, наоборот, картина очень реалистична, глядя на неё испытываешь полное погружение в марево этого знойного утомительного рабочего дня.
Я должна сказать, что я совершенно не предполагала, как богаты наши музейные коллекции; я совершенно безапелляционно полагала, что многие из работ, увиденных мной, находятся в музеях Франции, Великобритании, Америки.это было открытием, очень приятно поразившим меня.
В новой экспозиции нашлось место и представителям других европейских и американских школ. Наряду с произведениями В. Кандинского, М. Шагала, Дж. де Кирико демонстрируются – причем, некоторые, как я узнала из путеводителя, впервые – картины А. Фуни, К. Хофера, Ф. Казорати, а также Х. Грундига, Ф. Берингера, М. Кэссет, Р. Кента.
В этих залах для меня был настоящим открытием Шагал. До посещения этой выставки, его имя ассоциировалось у меня единственно с очень известной картиной, на которой мужчина держит женщину за руку, а она парит в ясном голубом небе. Помню, что на слова учительницы о том, что художник хотел передать её состояние счастья от любви, переполняющей её, я возразила, что, по-моему, та самая любовь, которая держит её за руку, не дает ей взлететь ещё выше.
Здесь же я увидела еще несколько работ Шагала. Я вдруг поняла, что то ощущение эмиграции русской интеллигенции, которое было косвенно мной затронуто в моих школьных рефератах о серебряном веке русского искусства и философском пути исканий Дмитрия Сергеевича Мережковского и то ощущение, которое я вынесла очень хорошо передают его работы, посвященные революции, смерти жены, новому дому, Парижу, как это зачастую оказывалось, и тоске по родине. Есть в его картинах что-то мистическое, булгаковское, а порой пастернаковское.
Вот черный конь несется по красному небу над маленькими деревенскими домиками, окна как лампады, свечки, вьюга. Мне вспоминается «Белая гвардия» и «Доктор Живаго», революция, неизвестность, перемены, смерть, таинственный занесенный Город, отрезанный даже от близлежащих деревень, окруженный белыми равнинами под красным небом.
На другой картине всё тонет в потоках лунного света, на стуле сидит сам Мастер, черты которого так похожи на черты художника, рядом с ним женщина, о том, что это не иллюстрация к «Мастеру и Маргарите» напоминает панорама родного Шагалу Витебску и, нового дома, Париж, с возвышающейся чуть не выше витебских колоколен, Эйфелевой башней, два города разделены дорогой, разъездом, витебским перекрестком.
Я вспоминаю Уистлера, «искусства ради искусства» и начинаю размышлять, а рисовал ли Шагал ради громкого и вечного искусства или пытался просто сказать что-то, что считал важным, возможно, только для себя, но что по воле обстоятельств может стало своеобразным символом его времени.
От этих размышлений меня не оторвали самые поздние картины американских художников, я прошла через последние залы, картины на стенах которых напомнили мне рекламные плакаты, которые слишком контрастно смотрелись на фоне моих ощущений от Шагала.