Когда мне было 11 лет, я случайно попала в лагерь (тот который пионерский/оздоровительный/отдыха). Вообще-то я бывала в таковых каждый год с 8 до 16 лет. Потому что нравилось очень. Но именно в тот попала случайно. Дочь маминой подруги то ли уехала на море, то ли заболела, не дождавшись окончания лагерной смены, и мне предложили «доотдыхать» за нее.

Лагерь был дурацкий. И отряд – так себе. Самым популярным развлечением там было ношение чужой одежды. Причем, для того чтобы пойти на дискотеку в чужих лосинах, разрабатывались сложные стратегии увода хозяйки «чтоб поделиться тайной» на другой конец лагеря и т.п.

Поскольку данных увлечений я не разделяла, а купания в лагере предусмотрено не было, единственной радостью были редкие конкурсы сценического чего-нибудь, в подготовке к которым несложно коротались день-другой.

А! Еще там были дежурства по столовой. А в ней – страшная хлеборезка, отрубившая пальцы нескольким «пионерам» (это местная легенда такая). Нет, вы не подумайте, хлеборезка была не сумасшедшей работницей столовой узкой специализации с топором, а странным агрегатом, в который особо смелые дежурные загружали хлеб «кирпичик», предворительно разрезая его вдоль на две части. В дни дежурств я всегда занималась именно нарезкой хлеба – уж очень не любила носить на подносах тарелки коричневого борща или разливать по стаканам компот из сухофруктов, заботливо налитый поварихами в аллюминиевый чайник.

Но в дни, когда дежурств не было, я пыталась принимать участие в каких-то «типакавээнах» и конкурсах «придумай тупую песню про тупой лагерь». А в качестве музыкального сопровождения у нас был старый проигрыватель с десятком пластинок (магнитофон предназначался только для дискотеки). Вообще-то лагерь наш был более чем странным – в отряде три вожатых, один из который уезжал в город, а из двух других мы видели весь день только половину. На следующий день они менялись. А на репетициях их присутствие вообще не подразумевалось. И вот на одной из репетиций кучка гопников из моего отряда сломала иголку от проигрывателя. Последнюю. Это быстро донеслось до заведующего, который построил весь отряд на линейке и, немного поорав, сообщил, что увольняет одного из вожатых.

Вообще-то, я была в этом лагере третий день и вожатого этого знала только в лицо и по имени. Но сам факт меня так поразил, что я пошла разбираться с заведующим. И еще кого-то с собой потащила. А заведующий этот был старым маразматичным дедком и начал читать нам лекцию о том, что таким людям не место в «нашем прекрасном лагере». Причем, на просьбу назвать конкретные недостатки «этого хама», он ответил, что человек с такой прической (у нашего вожатого были волосы, собранные в хвостик) вообще не может быть подпущен к детям. И еще что неделю назад каких-то двух дур из нашего отряда поймали за территорией (ну не продавались на территории прокладки) без вожатых.

Короче говоря, после получасового спора нам заявили, что вожатый наш завтра дорабатывает и уезжает после отбоя домой. Причем питание ему завтра не полагается.

С этой новостью я и пошла к Владимиру Викторовичу (так звали вожатого). Вернее, новостью это для него не было, но я была крайне огорчена тем, что все мои доводы и поддакивания еще десятка моих соотрядников заведующий просто проигнорировал. Сам же Владимир Викторович, как я теперь понимаю, воспринял свое изгнание как освобождение от дурацких обязанностей (это и вправду было не его) и возможность спокойно доотдыхать остаток лета. Поэтому негодующая я, готовая вот-вот разреветься, была встречена абсолютно спокойным человеком с гитарой, которому пришлось остаток вечера объяснять мне, что незачем так переживать.

А переживания эти завели меня, наверное впервые в жизни, в дебри самокопательства. И, наверное вперве в своей жизни, я сформулировала в тот вечер, что мир несправедлив, что не всякий может управлять, что бывают обстоятельства, при которых все усилия напрасны. А Владимир Викторович все уговаривал и уговаривал меня. Он говорил, что мир такой, каким делаем его мы, и что командующие другими люди на самом деле нужны, а любые, даже самые ничтожные старания, меняют жизнь, только результаты не всегда заметны сразу. И так мы говорили весь этот вечер…

А потом мы говорили весь день. Все еще о мире и жизни, но я уже успела успокоиться. Мы сидели на спинке лавочки посреди лагеря, поставив ноги на ее сиденье. Я не пошла на обед и ужин, вокруг ходили дети, вожатые и заведующий, но почему-то никто к нам не лез. Мы обсудили все на свете, мы пришли к соглашениям в вопросах, о которых спорят десятки поколений. Какие-то незначительные бытовые мелочи моей и его жизней гармонично вплетались в картину мироздания. В каждой глупости находился глубокий смысл. Каждая шибка, оказалось, приводила к находкам в будущем…

Вечером он уехал. И впервые в жизни я спокойно восприняла ситуацию такого рода. Я прощалась с улыбкой, и улыбка эта не просто висела на губах – она исходила откуда-то изнутри. Остаток смены я провела не хуже, чем провел бы его любой человек, похожий на меня, в месте, похожем на то. А в последний день Владимир Викторович приехал.

Это дурацкая традиция – отмечать как-то особенно выпускные/ закрытия/ последние дискотеки… Вернее, мне никогда не нравилось то, что в эти праздники вкладывают люди. И если детсадовский выпускной я воспринимала просто как утренник, хотя и понимала, что все теперь поменяется, то к своим 11 годам я уже четко видела все те глупые причины, которые заставляют людей ждать выпускного. Не все, конечно, но подавляющее большинство мечтают о том, что на этой самой последней вечеринке они наконец-то напьются/ признаются/ поцелуются/ переспят/ красиво оденутся… И вместо того, чтобы действительно встречать новое, они тратят силы на прошлое. Они, целой толпой, в сжатые сроки спешат осуществить то, что нужно было либо сделать давным-давно, либо не делать вообще.

Я пошла на последнюю дискотеку вместе со всеми. Только ее «последнесть» как-то меня не впечатляла. Когда на площадке для танцев (именно так это назылось) я увидела Владимира Викторовича, я очень обрадовалась и подшла к нему. Мы просто поздоровались, перекинулись парой фраз, разбежались. А когда начался первый медленный танец, Владимир Викторович как-то хитро увел меня из-под носа у какого-то поклонника, и мы танцевали вместе. И за этот танец он сказал мне много-много важного. О том какая я замечательная и как он мне благодарен. И еще о чем-то. А потом танец закончился и я больше никогда его не видела.