24 июля 2002 г.
16:46:29
Как всегда, рассчитывала уехать на день, а пробыла ужасно долго. Впрочем, есть и свои хорошие стороны - ходили с мамой на реку, хотя волосы после этой воды - как пакля. Вчера сочиняла что-то.

Струя в струю - и музыка, и осень,
Летящие в туман из-под полы,
И ветра шум в ветвях, и финских сосен
Корявые столетние стволы.

И белой ночи тряпки (пенье?) на карнизе,
И надо всем, в рассветном далеке
Спит океан в тяжелой синей ризе,
(Как мы, вздыхая, спим - рука к руке)
и мы - так далеко - рука к руке.

Первое четверостишие самое лучшее, особенно мне нравится первая строка.
Я попыталась отразить им одно странное состояние, которое, тем не менее, было мне особенно дорого, я хочу это запомнить еще и потому, что сама не знаю, что это было - то ли моя разыгравшаяся фантазия, то ли непонятное мгновение провиденья.
В небе над озером провода - словно черные пряди волос, сосны качают ветками и от этого весь воздух наполнен гулом и непокоем. Тучи черно-серые, они отражаются в озере, и получается какое-то двойное отражение, двойная тоска, и от этого еще хуже. Тяжело на душе - больные, странные дни... Я отхожу от окна, успевая еще подумать, что снаружи окна этого дома могли бы казаться рубиново-теплыми, но здесь, внутри, не то чтобы полумрак, а просто такое освещение, какое бывает, если посмотреть на что-то через слой воды. Осень дышит в окно холодом и тоской. Я сажусь за машинку и описываю все это, точнее, пытаюсь описать охватившее меня настроение. Туомас играет на фортепьяно - его руки летают над клавишами и кажутся слишком ярко освещенными: "... И, тоненький бисквит ломая, // Прозрачных пальцев белизна". Но это я вспомнила уже потом, да и этот отрывок совсем не подходит к ситуации, он для меня связан с остальным стихотворением, а не с тем моментом. Руки Туомаса виделись перстами какого-то святого с иконы - он играл музыку, которая объединяла в себе и эту холодность осени, и озеро, скрытое темной дымкой, и молчание двух людей, которые связаны чем-то большим, нежели простое чувство влечения друг к другу. Музыка растворялась и играла вместе с гудением сосен возле дома, и сам дом казался древом или невиданной бригантиной, легкий, построенный из янтарных сосновых досок.




Седьмое притяженье недоверья
Гудит в ночи, сплетая провода.
И вспоминает древние поверья
Недвижная холодная вода.

(Струя в струю - и музыка, и осень,
Летящие в туман из-под полы,
И ветра шум в ветвях, и финских сосен
Корявые столетние стволы.)

Над лесом прядь волос и пахнет дымом,
И мохом, влагой, и смолой сосны
В далеком небе птицы-херувимы
Вновь улетают в ирий до весны.

Я вижу ясно так, и так прозрачен
У озера вдали твой легкий дом,
Что кажется: тот мир, что был утрачен,
Мы этой ночью снова обретем.
Последущей зимою обретем.



Осень городская (нижегородская)
Забрызганный рассвет и серая прохлада
лишь очертанья крыш видны издалека
Да за границей стен пылится где-то рядом
Осенней тишины широкая река.

На остановке дней опять кого-то нету,
Опять бегу - куда? А, может быть, во сне?
И ветер сквозь листву чуть шевелит газету
И прыгает чуть вбок ленивый воробей.





(Буриме)

Но никак не найти, не узнать,
Не почувствовать и не понять:
Что подумала ты, умирая,
И что делать тебе на земле,
Если в нашей бессолнечной мгле
Ты предвидела отблески рая?