(безпретензионная зарисовка)
Don't you let my letter get you down!
David Bowie, «The Letter»
Я не обращаю внимания на полную луну, ставшую очередной пустышкой, я вспоминаю весну, протянувшую закатные лапы по грязным дорогам, скучающее солнце, бороздящее просыпающимся звоном клочки асфальта. Там, чуть позже, на оттаявших плешах, она будет сидеть на корточках, она будет в жёлтом платьице, рисовать птиц и клеточки, и потом задумчиво брать в рот мелки.
Она и сейчас там, она просто стоит и смотрит, понимаете? Стоит и смотрит.
Машины, машины, люди, люди, машины. Я в чёрной куртке, и она тяжела, и кожа тоже пахнет по-весеннему, пахнет живьём, шкурой. Мне не хватало тебя, я шёл и озирался, а кругом люди там, машины… Грязь, хищное весеннее солнце, какие-то ароматы свежие и вздорные.
Она у меня вся сразу, без договоров и суеты, всё равно я не могу ни договариваться, ни суетиться. Вообще это почти единственное, чего я не могу. Войной — пожалуйста! Вы шутите? Бомбите, пехотой, артиллерией! Это-то как раз — плюнуть. Но собрался другом быть, тем самым, из далёкого далёка, и быть совсем-совсем рядом — так не таи нож: друг — друг, враг — враг, у нас всё предельно ясно. Кругом враги, да и плюнуть, избави меня боже только от друзей.
А она просто стоит и смотрит.
Маленькая моя, шепчу, ласковая, хорошая. Я так тебя… Шепчу и плачу, не удержаться совсем. Вы видели, какие у неё глаза? А пальцы — у неё самые добрые в мире пальцы! Радуга — на потолке, блики бликов отражений от чужих стёкол. Стоит мне закрыть глаза — и я начинаю верить, но стоит открыть — не верю, не могу поверить. Не принимает сердечко. Уговариваю его, кашку-маслице ему — а оно нет и нет, глупенькое. Не то, говорит, не то. И тень неугосимой потери сваливается на меня.
Не знаю, может быть это — просто гимн утраченному одиночеству.
Песочница, скамейка, на скамейке — магнитофон и старая тихая песня. Там хорошо, где нас нет.
Я хочу — стать тобой.
Но ты смеёшься, ты только смеёшься…
И всё моё так выходит неблизко, ненужно, и продукт, который я никогда не мог и даже не желал мочь произвести на свет — вдруг стал востребован в самом ультимативном вожделении. И переведены стрелки, и поезд мой, сведённый со своих рельс, скрежещуще валится под откос, дымя и плюясь в бессильной, обманутой злобе.
А я хочу умирать за неё, я в самом деле всё время умираю, я хочу подольше не уходить оттуда, где мы есть. Как согласиться на меньшее, чем умирать, или жить, и идти туда, куда ведут все дороги? Отдал всё, слушал шорохи, а она в ответ… Не могу я отдать больше, дал — плюнули, значит всё теперь, хочешь ты или не хочешь, а не примет сердце, оно такое, что не восполнит ужасную потерю, не восполнит ничем. Разум — примет, слёзы — примут, а сердце не уговорить, оно — бессердечное. И ни капли не захочет отдать, тая богатство души, припасая для той, которая вдали; и я смотрю на неё, а она там, всё так же неотличима от фона ярких солнечных лучей, пропадает, сливаясь со мною в одно. Я и она — одно…
Стать тобой и стать собой — одно и то же.
Тень невозможной грусти проливается над дуальным одиночеством — и так она тяжела, так болит где-то слева от неразрешимого водопада чувств, от сладкой нежности, от единственной любви — бесконечной любви меня к самому себе.
А она там просто стоит, стоит и ждёт.
кто из нас прав
знают лишь стёкла в доме
где никогда не спал
чтоб не покрыться потом
и там где просто был
и никогда не пел
но солнце ждёт, чтобы я сгорел
кто из нас мёртв
это не знают
даже собаки
на песках
в глаза смотреть, пугаясь
я с ними бы бродил
и свет луны б нас грел
но солнце ждёт, чтобы я сгорел…
Current music: Tequilajazzz - Солнце ждёт