| Journals.ru » Посторонним В. » ........ | |
| Януш |
| А-а-а, короче... | |
|
Ведь говорил, что у меня рассказ написанный уже давно валяется. И знаю я, что в нем неправильно, и что правильно. Знаю, где править, а где нет. Но самое главное, знаю, что еще долго он будет валятся нетронутым. Поэтому лучше читайте как есть. И дай бог когда-нибудь дотянется моя левая нога до него и исправит все, что надо было исправить. А пока не могу, извините. Выйти к морю Под самый закат я вышел к морю. Как и я, оно дышало шумно, тяжело, с отдышкой. Я сел прямо на мелкие круглые камни. Глаза слезились от солнца, что почти касалось воды. Оно словно через все море протянуло ко мне по воде свою краснокожую, загорелую руку. Кричали шумные, бестолковые чайки. Я втянул носом воздух – никаких ощущений. Повертел головой, увидел недалеко от себя выброшенную на берег приливом длинную ленту морской капусты. Сгреб ее пятерней, поднес к ноздрям, втянул. Гниловатый запах, терпкий, соленый. Я вдыхал, но ничего не шевелилось в душе. Стало тошно. Я так долго добирался сюда, но это ничего не изменило. Я у моря, но оно не дало мне жизни, а всего лишь напомнило, что у меня ее нет. Даже печаль не тронула меня, когда я понял, что ничего не изменилось. Ни радости, ни грусти. Тихое равнодушие с привкусом тошноты. Во рту все тот же отзвук изжоги, что преследует меня уже долгие годы. И все та же усталость, что с каждым годом копиться все больше и больше. Это как каждый новый год кидать в копилку по монетке. Проходят годы, и она все тяжелей и тяжелей. Богаче. К старости появилось время, чтобы поразмышлять, как же все так получилось, что я прожил свою жизнь в мыльном пузыре. Тонкая прозрачная пленка давала ощущения присутствия, участия во всем, что касалось меня. Всего лишь эффект присутствия. Все радости, печали моей жизни я так толком и не почувствовал. Я словно проскальзывал мимо них в своем пузыре, и чем дольше я в нем был, тем быстрее меня несло по воздуху. Пылинками проносились моменты счастья, чуть касались тонкими паутинками дни горя. Все оседало на мыльной поверхности пузыря, не касаясь меня. В какой момент я оказался внутри него? Я долго перебирал фотографии каждого дня жизни и везде находил на радужке глаз отражение пленки, пока не добрался до глубокого детства, что прожил в поселке на берегу моря. Где-то здесь я и потерял свои ключи, где-то здесь я засел в пузырь. Я оглядываю берег, море, словно могу увидеть эту потерю. Тщательно ощупываю глазами каждый клочок окружающего пространства. Еще одно бессмысленное занятие, к которым я так привык. Быстро надвигалась темнота. Воздух терял прозрачность, густел, все меньше и меньше пропуская света. Становилось прохладно. Я, шумно выдохнул, начал вставать с земли. Пора идти. Но сначала я скидываю рюкзак с плеч, встаю и спускаюсь к прибою. Как преданный пес море лижет сапоги, ластиться. Оно меня узнало, а я его нет. Наклоняюсь и набираю пригоршню воды, смачиваю губы, облизываю их языком. Соль щиплет губы. Поднимаюсь от моря к рюкзаку, взваливаю его на плечи. Теперь надо идти вдоль берега – километра два и я выйду к старому маяку, там можно сворачивать в сторону материка и по разбитой грунтовке выйти к родному поселку. Начинаю шагать вдоль моря. Ноги вязнут в гальке, проскальзывают. Если кто не знает, то тяжелей всего шагать по рыхлому снегу и по морской гальке. Я быстро выдыхаюсь, отдышка мучает, треплет, заставляет часто останавливаться и стоять, выравнивая сбитое дыхание. Ночь окончательно натянула свое черное, исколотое тонкими иглами покрывало на небо. Узкий прищур молодого месяца не давал света, справа ворочалось море, шептало как суфлер, подсказывало дорогу: «Иди вдоль». Яркое пятно костра я заметил издалека, его ярко-оранжевый платок полыхал на ветру, выкидывая в темноту искры. Я узнаю пламя – так ярко и звонко может гореть только выбеленный сушняк, покрывающий берег моря, словно кости диковинных животных. У костра сидят трое, они не слышат меня, увлеченные разговором. Треск горящего дерева, скрывает мое дыхание и шаги. Я останавливаюсь за кругом света и рассматриваю их. Осторожничаю, боясь сразу так вот выйти к людям. Жизнь в городе своими острыми краями делает из тебя пугливого пса, что ждет удара от всякого, кто проходит мимо. Все трое мальчишки. Они сидят на больших корягах и осторожно курят сигареты, видно, как неумело они затягиваются. Напоминают мне людей, которые в первый раз пробуют настоящий кофе – на их лицах и разочарование от того, что ждали большего, и причастность к новому, и вид знатока, который с пониманием тянет горячую темную жидкость. Один, с тонкими светлыми волосами, выдыхает дым, чуть склоняется вперед к сидящим напротив друзьям, говорит: - А еще, говорят, можно встретить колдуна. Даже не узнаешь, что это колдун, потому что с виду обычный человек. Вот как ты, или я. Ну, ни капельки отличия. Остальные двое молчат, напряженно слушают. - Был раньше, правда, один способ. У колдунов глаза разного цвета. Один, к примеру, зеленый, а второй голубой. Или один черный, а другой коричневый. - Прямо вот такие разные? – спрашивает один из слушающих. - Да. Не у всех, конечно. Иначе бы колдунов вообще на свете не осталось – всех бы по глазам вычислили и поубивали. Поэтому они сейчас научились маскироваться. Наведут морок, что у них глаза одинаковые, и не заметишь даже. - Ну и чего этот колдун может сделать? – перебивает третий, - Фигня все это. Светловолосый чуть не подпрыгивает на своей коряге, злится: - Да пошел ты. Не хочешь слушать – не слушай. - Рассказывай, ну его, - говорит второй, поворачивается – Андрюха, дай ты послушать. Интересно же. Андрюха сплевывает, ухмыляется: - А чего я. Пускай рассказывает. Светловолосый снова начинает: - Ну, так вот. Много чего может колдун, но самое страшное, если начнет тебе жизнь предсказывать. Вроде как погадать хочет, а ведь интересно послушать, что у тебя будет-то. Вот и слушаешь. А он рассказывает, рассказывает тебе. Всю-всю жизнь рассказывает – и то с тобой будет, и это. До самой смерти расписывает и вот только скажет тебе, как ты умрешь – так сразу все. - Что все? – спрашивает второй. - Умрешь сразу на месте. - Почему? - Как почему? Ты вроде, как и прожил все. Он ведь тебе всю жизнь рассказал – вот и умираешь. А к колдуну все твои годы, что ты не успел прожить, переходят. Я слушаю и разглядываю их с интересом. Это мальчишки с поселка, на ночную рыбалку пришли. Им лет по тринадцать. Сейчас сидят молча. Светловолосый шевелит палкой горящие поленья, вздымая в небо очередной сноп искр. - Закипает, - говорит он, заглядывая в котелок, пристроенный на таганок. – Сейчас чаю попьем. - А старика чайком не побалуете? - говорю я и выхожу к огню. Все трое вскакивают испуганные, светловолосый даже хватается за рукоятку охотничьего ножа, висящего на поясе. Застыли, изучают меня взглядами. - Или не пустите старика к огоньку? – я дружелюбно улыбаюсь. - А вы откуда, дедушка, взялись? – настороженно спрашивает третий, которого друзья называли Андреем. - Из города я. На родину вот погостить приехал. - В поселок что ли идете? - Ну. Меня усадили к костру, дали чаю. Мы сидели молча. Мальчишки разглядывали меня, я отхлебывал обжигающий чай из эмалированной кружки. - Давно тут были? – спросил светловолосый. - Давно, как уехал в город учиться, так больше здесь и не был, - отвечаю я. - Вообще ни разу? - Ни разу. А тут что-то соскучился. - У нас хорошо. - Точно, - я оглядываю ребят. Смотрят на меня с интересом. Я их всех хорошо знаю. Светловолосый – Дима, второй, самый любопытный и впечатлительный паренек – Илья. И, наконец, третий – Андрей. Друзья с детства. Ночные рыбалки – любимое летнее занятие. И тут важна, не столько сама рыбалка, сколько возможность оторваться от дома, посидеть вот так в ночи у костра, рассказывая страшилки. Дима по ним специалист. Где он их только берет? Каждый раз рассказывает истории, одна другой краше. Гроб на колесиках – просто сказка для дошколят, по сравнению с его байками. Я пью чай вприкуску с карамельной конфетой. Чувствую, как ко мне приходят силы. Узнаю давно забытые ощущения – аромат и вкус чая с костра, уют ночи на берегу моря. Я делаю глоток, потом прячу кружку в своих больших ладонях: - Давно я так не сидел. Последний раз помню перед отъездом в город. Ходили после выпускного рассвет встречать. Класс у нас дружный был. А потом как-то разлетелись, кто куда. Я вспоминаю, как июньской ночью мы также кругом сидели у костра, кто-то тихонько играл на гитаре и треск углей, шум сонного моря вплетал в перебор струн. Сначала шумели, разливали по кругу водку и перебивали друг друга, а потом стихли и только гитара и негромкий голос одноклассника. - Казалось, нет крепче семьи, чем мы, - говорю я мальчишками. Они слушают в задумчивости, убаюканные моим голосом. – А потом большие города прибрали нас к рукам. Кто-то здесь остался. Думаю, может встречу, да придем так же вот к морю. Вспомним молодость. Усмехаюсь в бороду. - Я тоже поеду в город учиться, - сказал Илья. Он встал, набрал из кучи собранных дров несколько поленьев покрупней и подложил их в затихший костер. - А на кого, дедушка, вы учились? – спрашивает Дима. - На учителя. Поступил легко, будто носок поутру одел, - улыбаюсь, - Казалось весь мир у ног. Приехал юнец с деревни, сдал экзамены на пятерки, начал учиться. Комната в общежитии, новые друзья. Мамка с папкой далеко. Сам себе командир. Хочешь, пришел домой ночевать, хочешь – нет. - Да-а, - завистливо тянет Илья. - Сейчас вот вспоминаю, вроде весело было, а что именно не помню. Так вот подумаю, а может ничего и не было. Никакого веселого студенчества. Они смотрят на меня, не понимая, о чем это я вдруг. Для них все сейчас понятно: есть жизнь, она легка и проста. Вот море – оно соленное. Когда ласковое, а когда и строгое, злое, хлещет волнами берег. Они чувствуют упругость ветра, могут упасть на спину и смотреть в небо, разглядывая подушки облаков. Ничто не мешает им чувствовать все сердцем, душой. А я надежно законсервирован в мыльном пузыре. Мой смех не звон внутренних струн, но скрежет ржавого механизма внутри. Мое студенчество – война. Это скупые письма домой: «Все нормально. Учусь хорошо. Живу». Это деньги и продукты из тыла. Я отстреливался на сессиях, окапывался в окопах общаги между ними. Андрей наливает себе еще чая, шумно отхлебывает: - А чего обратно не вернулись? - Город хитрая штука. Да и жизнь тоже. Самому не сильно-то хотелось – вроде как в городе интересней. Илья понимающе кивает головой, словно он сам уже жил в городе и знает о чем речь. - Женился ведь еще, а девушка была городская – не хотела уезжать. Жена была столь невзрачна характером, что напоминала мне пыль на телевизоре. Я приходил домой с работы, она спрашивала шуршащим, песочным голосом: «Как прошел день?». Я отвечал, что нормально, в учительской повздорил со школьной мигерой – химичкой. И все в таком духе. Спрашивал, что на ужин. «Картошки сейчас пожарю», - отвечала она. Тогда во мне родилась тошнота. С каждым днем она усиливалась. Мы выезжали в отпуск к теплому морю. Я в тщетной надежде, что-то переломить в себе, смыть этот дурной привкус. Однажды я не пришел в то место, в которое приходила жена. И на следующий день и через день. Я уволился и уехал в другой город, еще больший. Словно на исповеди я изливаюсь перед мальчишками, моими друзьями, и они слушают меня, кивают, спрашивают, улыбаются, когда я вспоминаю смешные случаи. - Я ей говорю: «Вы знаете новый анекдот про президента?», а она: «Нет». «Жаль», - говорю, - «Я тоже». Так и познакомились. Вторая жена была шумной, как болонка. Ей спокойно можно было зачислить мировой рекорд по продолжительности телефонных разговоров. Мальчишки смеются, я с ними тоже. Легко и свободно, как давно не смеялся. Они заражают смехом. Мне хочется откинуть голову назад и смеяться в голос, так, чтобы звезды подрагивали, сотрясаемые моим смехом. Мне хочется их смешить, и я рассказываю, как вторая жена болтала с подружками, словно чукча – что вижу, то пою: да, с работы вот пришел, ага, шляпу снял, сейчас на кухню пойдет кастрюлями греметь. Да, ты знаешь, он в последнее время измученный такой. Ага, даже выглядеть стал хуже. Круги такие под глазами. Мой рассказ, то сбивчивый, как река в узком ущелье, то плавный, когда она вырывалась на равнину и замедляла течение – выносил из меня мусор, размывал пленку. Я замолк. Мальчишки тоже молчали. Втянул носом соленый воздух, и, казалось, даже захмелел от его запаха. Меня наполняли звуки, чувства. - Ладно, пойду я уже, - поднимаясь, сказал я. - Куда вы дедушка ночью-то? – вскочил Илья. - Да пойду до поселка уже. Да и пройтись хочется, - улыбнулся я, глядя на обеспокоенное лицо. - Не, мы вас не пустим, - сказал светловолосый Дима. - Пусть идет, - перебил его Андрей. Он равнодушно смотрел на языки пламени. Его друзья замолчали. Они с удивлением смотрели на него. Хотели возразить, но было что-то в его виде такое строгое, что не осмеливались. - Спасибо за чай, - сказал я и, взвалил рюкзак, пошел. Отошел на приличное расстояние, осторожно удерживая в себе забытое чувство. Скинул на гальку тяжелый и уже ненужный рюкзак. Спустился к воде и лег рядом с прибоем. Я смотрел в небо, прохладный воздух остужал разгоряченное ходьбой лицо. Один на один с небом и шумом моря. Я словно только что рожденный детеныш нерпы лежал на берегу, впитывая собой мир. Закрыл глаза. По телу разливалось счастье. Такое забытое чувство. Пузырь лопнул, впуская в меня все то, что долгие годы не трогало меня. Он сменил хозяина. На радужке глаз Андрея я заметил его отражение – еще слабое. С годами пленка станет толще и тогда он заметит ее. Тогда он приедет к морю, в поисках меня. Я вместе с друзьями буду ждать его у костра. Светловолосый Димка и впечатлительный Илья помогут мне выслушать его рассказ. |
|
| Источник: Помни | URL |
| Януш |
|
Если встать между двух зеркал, то тебя станет много. Я поставил свое эго среди ста с лишним ПЧ-зеркал. Оно безгранично распухло. Гнойник, покрытый тонкой пленкой самолюбия. Он бережно облизан языками. Своим и чужими тоже. Он лоснится и наливается. Этот пузырь внутри. Его не видно. Ты чувствуешь себя прекрасно. Уверенно. В тарелке. На коне. А однажды пузырь лопается. Я хочу рассказать о бабушке. Но ничего не могу толком вспомнить. Обрывки, длинные растрепанные ленты в голове. Куски льда на поверхности темной воды. Я не могу увязать их в одно. Целое. Я хочу рассказать по-настоящему. Впервые за последнее время рассказать себе, не ожидая мокрых языков на своем гнойнике. Рассказать по-настоящему. Пусть не будет здесь поворотов, развязок и смыслов. Они уже не нужны. Мне купили мой первый велосипед: трехколесный, с кузовом. Он синий, а рукоятка, которая опрокидывает кузов, белая. Я стою на крыльце бабушкиного дома. На дворе поздняя осень. Небо как старая изодранная в клочья серая тряпка на ветру, сквозь которую синеет высь. Мои родители сидят с бабушкой на кухне, а я вышел гулять. Мне не терпится покататься на велосипеде. Я неуклюже спускаюсь с крыльца, кладу в кузов пластмассовую лопатку и качу велосипед в огород. Картошка уже убрана. Кучи собранной ботвы возвышаются гигантскими комками. Я нагружаю лопаткой в кузов немного суховатой земли, сажусь за руль велосипеда и качусь с усилием несколько метров по притоптанной груди огорода. Добравшись до нужного места, с торжеством опрокидываю кузов, и земля с шорохом ссыпается. Я радуюсь. Это мое первое воспоминание о жизни. Я не помню своего первого дома, зато помню бабушкин. Дом стоит на пригорке, рядом с ним длинный деревянный мостик. Обычно под ним нет воды, но иногда после дождя лог наполняется ею. Через лог стоит общая баня. По пятницам мы с отцом ходим туда мыться. Я еще маленький, мне кажется, что все мужики добрые и смешливые великаны. Они здороваются с моим папой, шутят, смеются. Но больше всех мне нравиться дядя Витя Козис — он всегда мне подмигивает, а я еще не умею: вместо одного у меня закрываются оба глаза. В парилке я сажусь на среднюю ступеньку — наверху слишком жарко. Мужики хлещут себя березовыми вениками, листья летят в разные стороны. Кто-нибудь из них говорит моему отцу: - Ну-ка, Санек, поддай-ка еще. Я горжусь тем, что попросили именно моего папу. Не каждому разрешается брать тяжелый ковш на длинной рукоятке и плескать воду на раскаленные камни. Если не уметь, то можно только испортить пар. Отец зачерпывает полный ковш воды, примеривается, оглядывается на меня: - Ромка, подвинься немного, а то ошпарить может. Я заползаю на верхнюю полку, чтобы не мешать. Отец размашисто выливает воду на камни. Пар взмывает к потолку и становится очень жарко. Я прилепляю на живот и на спину листики, будто я тоже хлестал себя веником, и выбегаю из парилки. Потом я плескаюсь в тазике и жду, пока отец напарится от души. Он выскакивает, раскрасневшийся, открывает широкий кран с холодной водой, подлазит под него, подставляя спину под ледяную струю. Фыркает, кряхтит. Брызги летят во все стороны. Мужики беззлобно на него ворчат: - Шурка, ядрена вошь, холодная же. После бани отец покупает мне стакан томатного сока у банщицы тети Зины. Я сыплю в него соль из солонки и с удовольствием пью. Мы выходим на улицу. Уже темнеет. Отец берет меня за руку, и мы неспешно идем. После бани тело становится удивительно легким и кажется, что еще чуть-чуть и можно взлететь. Как обычно, мы заходим к бабушке, где нас ждут мама и сестренка. Они сидят за столом. Пьют чай. В печке щелкают дрова, рядом с ней, разомлев от тепла, лежит рыжий кот. Он поднимает голову и, почти не раскрывая узко прищуренных глаз, оглядывает нас. Снова кладет голову и урчит. - С легким паром, - говорит мама. - Что, внуча, напарился? – спрашивает бабушка. - Напарился, - отвечаю. - Ну, садитесь тогда чай пить. Оно самое то после бани. Мы пили чай. Засиживались допоздна. Родители о чем-то говорили с бабушкой. Я сползал из-за стола и садился к печке – терзать кота. Сейчас мне кажется, что мы почти каждый вечер приходили к бабушке. Собирались у нее семьями. Мои тетки и дядьки с детьми. Какие-то бабушкины друзья, вроде как тоже родственники. Каждый вечер я выползаю в дневники. Мне казалось, что я прихожу в общий дом. К одному большому столу. Здесь пьют чай, разговаривают о чем-то. Какие-то новости, сплетни. Что-то еще. Это было завораживающе. Вроде большой семьи. Как там, у бабушки. Оказалось, что я выхожу на сцену. Я не вижу толком зала, только яркий свет в глаза. Я ловко выделываю коленца, отрепетированные и отточенные: - Привет, камрады! А это снова я и мой новый номер: «Владлен Константинович – пидор». А? Как оно? Что вы говорите? Захватывающе? Вам нравится? Раскланиваюсь. Ухожу в «гримерку». В пустую квартиру. Оцениваю оценки. Второй мой велосипед назывался «Космос». Он тоже был трехколесный, но его можно было переделывать в двухколесный. Я был уже постарше, и отец убрал третье колесо. Шины велосипеда были сделаны из плотной резины. В них не было камер. Внутри они была полые, но за счет своей толщины и жесткой упругости выдерживали вес ребенка. Родители пошли в гости к бабушке, а я поехал кататься на велосипеде по деревне. Около школы собралась компания пацанов постарше. Один из них проколол колесо, и они стояли возле его велосипеда. Я подкатился к ним. - Клеить надо, - сказал длинный и худой пацан. - Наверное, на гвоздь наехал, - сказал второй, - Надо сейчас домой катить. - Доеду, - отмахнулся владелец велика. - Тогда вообще всю камеру зажует. Потом не заклеишь. Я стоял и молча слушал. Мне было интересно. Я почувствовал себя причастным к кампании взрослых пацанов. Будто я тоже участвую в их разговоре, будто это мои друзья. Я хотел даже как-то помочь, сказать что-то про велосипеды, про ремонт. - У тебя аптечка дома есть? – спросил один из пацанов у пострадавшего. - У меня есть, - сказал я и показал на небольшой кожаный бардачок на руле. Старшие расхохотались: - С такой аптечкой только игрушки ремонтировать. - Она настоящая. - Велик-то у тебя игрушечный. У него даже камер нет. - Есть, - обиделся я. - Да ну. - Говорю, есть. - Посмотрим, - и длинный ткнул в колесо моего велик, подобранной тут же проволокой. Я заплакал. Пацаны засмеялись: - Все, клеить надо. Ничего, у тебя же аптечка есть. Зареванный, я прикатил велик к бабушке. - Что случилось? – спросила она. Губы мои кривились, я выдавил сквозь слезы: - Мне колесо проткнули. - Ну, пойдем, поглядим. Мы вышли во двор, я за руку привел ее под черемуху, к стволу которой прислонил свой велосипед. - Вот здесь, - показал я на переднее колесо. Бабушка присела на корточки и долго вертела колесо, внимательно разглядывая. Она нашла какое-то небольшое заводское отверстие. Маленькая дырочка, которая изначально там была. Она была аккуратная и идеально круглая, но бабушка серьезно посмотрела на меня: - Эта? - Да, - и я заревел еще пуще. - Погодь реветь-то, сейчас мы ее, - она порылась в кармане халата, достала коробок спичек, вытащила одну, засунула ее в отверстие и обломала торчащий наружу конец, - Ну вот и все. Я посмотрел — спичка плотно закрывала дырочку. Я обнял бабушку, уткнулся лицом в ее живот, не прекращая плакать, но уже от радости. Нас двоих укутывал аромат цветущей черемухи. Я был счастлив. Мой велосипед снова на ходу, я прячу лицо в мягкой ткани халата бабушки, а она ласковой рукой треплет мне вихрастую макушку. Тыкаем, куда не попадя, комментариями. Мы тут знатоки по большей части. Да? В бабушкином доме было две манящих к себе мальчишечью душу комнаты. Первой была кладовка — темное, всегда прохладное помещение, с маленьким оконцем под потолком. На широких полках стояли ряды интересных вещей: на нижних — старый проигрыватель, ящик с инструментами, потрепанные книги и журналы, какая-то обувь, на верхних — трехлитровые банки с круглыми и без обертки конфетами, коробка с печеньем, кастрюли с горохом, пшеном, склянки с вареньем. Это была комната-клад. Попасть в нее можно было тайком и это захватывало с головой. Тихое проникновение, осторожное шебуршание, величественные раскопки в луче света из бойницы окна и как итог — молниеносный побег с полными карманами. Конфеты употреблялись со вкусом, давая пьянящую сладость успеха, пшено и рис шли на военные нужды — в то время обострились междоусобные войны в школе и боеприпасы для плавательных трубочек всегда были в недостатке. Занятные штуковины, вроде ржавого ножа, пополняли коллекцию мальчишеского склада игрушек. Во вторую комнату можно было попасть только с бабушкой. Комната была открыта всегда, но входить туда самостоятельно, я не смел. Это была бабушкина спальня — небольшая, залитая солнцем комната, всегда ослепительно выбеленная. В ней стояли всего лишь кровать и небольшой сервант, в котором хранились бабушкины ценные вещи: бумаги, несколько фотографии, какие-то грамоты и газетные вырезки. Там же в большой фарфоровой супнице, среди каких-то мелких безделушек лежала дедушкина медаль. Я часто просил бабушку показать мне ее. Дедушку я не помнил. Он умер от воспаления легких, когда я был еще совсем маленький. Его фотографий в семье всего несколько: на одной, самой старой, он стоит в галифе, какой-то телогрейке и в кепке у забора, рядом на лавочке сидит маленькая девочка — моя мама. Другие фотографии уже с похорон. Бабушка сидит на кровати, а я достаю из супницы медаль. Я внимательно ее разглядываю. В комнате тихо и светло. Кругляшек медали тяжелый. Я спрашиваю у бабушки: - А у дедушки одна медаль? Мне хочется, чтобы у него было много медалей. - Нет. У него много было. - А где они? - Погорели во время пожара-то. У нас тогда все погорело. - А эта? - А это ненастоящая. - Настоящая, - капризно говорю я. Мне становится обидно, что бабушка называет эту медаль ненастоящей. - Эту-то уже опосля войны дали. Юбилейная вроде. Я расстроился, мне было обидно, что сгорели все настоящие дедушкины медали. Настоящие медали горят в пожарах, а я тут гоняюсь за фантиками. Накачиваю ими свой гнойник. Любуюсь. Еблан. Обрывки, черт их дери, обрывки. Одни куски: Какой-то праздник и мы все на природе. На пологом берегу прозрачной и неглубокой реки. Вокруг один воздух и пространство. Вдалеке кромка леса, а за ней бугрят горизонт сопки. Высоченное небо. К черту пейзажи. Бабушка сидит на куртке, вытянула вперед ноги, положив их одну на другую. Ее крупные морщинистые руки, покоятся на бедрах. Она говорит: - Сиси-то совсем ополоумел, лежит как чумной, никого не узнает. А Джина-то к нему все ходит, все высматривает – помрет, али нет? Мама смеется: - Ой, бабушка, хватит. Не могу уже. Мама ее тоже называет бабушкой. Взрослые выпивают, мы, ребятня, балуемся рядом. - Сашка, налей-ка еще, - говорит тетя Таня, самая молодая из моих теток. - А все, - ответил отец и покачал пустой бутылкой. Все посмотрели на бабушку. - Ну что, самогонщица, есть у тебя чего? Это были уже девяностые годы. Деревня активно осваивала вино-водочную промышленность. Бабушка тоже решила потихоньку приторговывать самогоном. Но видать нет в наших семейных генах предпринимательских хромосом. Дело не шло. Отчасти стопорилось еще и из-за стыдливости. Гнать самогон на продажу было стыдно. И бабушка, и ее дети стеснялись этого. Все что получила бабушка — это незлобные подначки во время семейных сборищ: «Ну, самогонщица, как дела?». Бабушка ворчала на них. Или: «Смотри, приедет Скачков (это наш участковый) и арестует тебя. Посадит тебя в свой мотоцикл, сядешь в платочке, аппарат свой на руки возьмешь, и покатитесь в милицию». Смеялись. - Ну, что, бабушка, есть? - Есть-есть. - А почем продашь? – спрашивала тетя Таня - Будет тебе, дева, придуряться-то - махала бабушка рукой. Мне дали ключи от бабушкиного дома, я сел на отцовский мотоцикл. Помню, папа посмотрел несколько ревниво, как я завел, погазовал немного, разогревая. - Осторожней только, не гоняй, - сказал он, прежде чем я тронулся. Я подъехал к бабушкиному дому. Не торопясь, по-взрослому, слез с мотоцикла. Открыл дом и вошел. Внутри было очень тихо, только ровно и монотонно гудел холодильник на кухне. И еще было очень пусто. Все стояло на своих местах, все было, как прежде, но как-то пусто. Может, я тогда и не особо понял почему. Я торопился взять бутылку, вернуться снова к мотоциклу и снова ехать на нем по деревне. Ехать и красоваться. Чтобы увидели на нем меня, мужественного и лихого. Увидели одноклассники, какие-то соперники, знакомые, вся деревня и, самое главное, девчонка, в которую влюблен. Я ехал не очень быстро, чтобы подольше быть на виду, но и не медленно, чтобы не показаться рохлей за рулем. Я так тогда и не отметил особо, как пусто в бабушкином доме без бабушки. Накрасовался я тут перед вам. Концептуальный и весь и себя творческий. Хватит. Я сидел и не мог заплакать. Твердый как шанкр. Я слушал отца и говорил: «Да пап, я позвоню. Да, сестре позвоню. Да, теть Наташе позвоню. Мама там как?». А часть меня в это время сидела за столиком и стенографировала чувства, оценивала, измеряла, описывала красочно, оформляла мысль и чувства в формате journals.ru. Пульс ровный. Оценки оценок. Эго среди сотен зеркал. Ночью все лопнуло, и я ревел в подушку. Безудержно. Понимая всю мерзость открытых дневников, всю их изгаживающую нутро сущность. А еще должности, положения. По-крайней мере, для таких ебланов как я. Гнойники не проходят сразу. Ночью была истерика, а с утра я лез смотреть комментарии и пролистывать ленту. Гнойники прижигать надо. Каленым железом. |
|
| Источник: Помни | URL |
| Януш |
|
Deja vu «Очаровательные лесбиянки шагали слева, восхитительные пидоры — справа. Левые курили «Парламент» и нарочито басили. Правые жеманно смеялись. Маленькая девочка на трехколесном велосипеде сбила бабушку с медалью «За отвагу» и закричала радостно: - Папа, папа, смотри — я сбила ехидную старушку. - Так держать, доченька, - прогудел пивной бочкой папа и раздел плотоядно левым глазом вульгарную блондинку, шагающую навстречу, а правым отдрючил в подворотне застенчивую шатенку. Всех накрыла большая черная тень, быстрая, как летучая мышь. Женщина с полными руками торопилась снять белье, развешанное на балконе. - Вот и осень пришла, - сказал седобровый дедушка на скамейке, - Вставать пора! - Вставать пора! – одним духом вторили деду восхитительные пидоры и очаровательные лесбиянки. - Вставать пора! – поднимаясь с асфальта и поправляя медальку на бордовом вельветом платье, укоризненно сказала старушка. Все обернулись ко мне. Все - и папа с голосом пивной бочки, и отдрюченная им шатенка, и женщина с полными руками – все они обернулись ко мне. Дедушка поднял руки: - На счет три. И раз, два, три! Грянули хором: - Вставать пора! - Заткнитесь! Важное еще впереди! – кричу на них я и, затаившись, жду, не обращая внимания на их укоризненные взгляды. Ждать и смотреть, что будет дальше – вот мое главное правило. Женщина спрыгивает с балкона и с кошачьей грациозностью приземляется на все четыре конечности. Она садится на асфальт и засовывает свою полную руку себе в промежность, начинает отчаянно мастурбировать. Я вижу, что у нее лицо моей матери, и отворачиваюсь. Ждать. Главное впереди. Девочка подкатывает на велосипеде к папе, тот улыбается золотыми коронками, и расстегивает ширинку: - Сделай папе хорошо, - просит он, ставшим вдруг обольстительным, голосом. Я не могу закрыть глаза, можно только отвернуться от лица отца и раскрасневшегося вдруг лица сестры. Всюду стоны и вздрагивающие тела. Наконец-то я слышу свой сотовый. Он звонит настойчиво, долго и нудно, пока я не откидываю флип и не читаю на экране: «Напоминание: будильник». Утренний полумрак тянет обратно в постель, поэтому я сразу ухожу на кухню и закуриваю первую сигарету. Вторая будет после умывания, третья после чая, четвертая, когда я выйду на улицу. Кровать пуста, а на окне красным маркером написано: «Какой же ты козел! Иди в жопу со своими дежа вю!». Ушла все-таки. «Как познакомились, так и разошлись, - думаю я, - deja vu было мотивом все нашей любви». - Молодой человек, передайте, пожалуйста, - сказала она и протянула деньги. Одной рукой она прижимала к себе черную сумочку и бумажный пакет. - Один, - сказал я водителю, отдавая деньги. Тот отсчитал сдачу, которую я вернул случайной попутчице городской маршрутки: - Возьмите, девушка. Она протянула свободную руку, я положил в раскрытую ладонь монетки. Так мы и застыли, почти касаясь руками. Замерла, рот ее был приоткрыт, как будто она хотела что-то сказать, но не могла выронить из себя слова. - Это deja vu, - сказал я вместо нее. - Да, - автоматом ответила она. - Наша остановка, выходим. Она вздрогнула, стряхивая с себя морок. - Да, конечно. - Как ты... - Догадался? - Да. - У меня тоже deja vu было. Вот и сказал. - Забавно. Может это судьба? - Так и есть, - ответил я на полном серьезе и увидел, как она почти суеверно вздрогнула, а потом, словно стряхнув толстую и мохнатую гусеницу с плеча, улыбнулась: - Ну, раз судьба, то может пойдем погуляем? Курю, разглядывая сквозь надпись маркером на стекле дом напротив. Какая-то женщина с полными руками снимает белье на балконе. Закипает чайник, и я отворачиваюсь. Вечером она еще была дома, а утром ее уже нет. Сбежала под покровом ночи, как принцесса из ненавистного замка злого отца. Ждал ли ее принц у ворот? Не важно. Ушла. Я как-то теряюсь оттого, что утро началось в одиночестве и делаю все невпопад. Стараюсь себя успокоить привычными делами, но еще больше путаюсь – мажу на щетку крем для бритья вместо зубной пасты, сыплю в чай соль вместо сахара, зачем-то снимаю сырые носки с батареи в ванной и начинаю их аккуратно складывать. Черт подери! - Иди сама в жопу, дура недотраханная! – кричу во весь голос и вдруг навзрыд плачу. Силы куда-то уходят, я опускаюсь на унитаз, роняя сырые носки на пол. Так я сижу долго. Час, а может полтора. Время незаметно, пусто. Слезы успели высохнуть. Казалось, ни одной мысли не проскочило в голове. Такое бывает, знаете, когда уставиться человек в одну точку и отключается, будто вилку из розетки выдернули резко. - Ты часто помнишь свои сны? – спросил я у нее, когда мы лежали, насытившиеся друг другом, в постели. Незанавешенное окно бледным прямоугольником серело прямо перед нами. Ветки тополя, скрюченными пальцами, качались на ветру, и навевали какой-то мистический страх. Широко распахнутыми глазами я уставился на них, загипнотизированный их монотонным качанием. Она лежала у меня на плече и разглядывала тени веток, пляшущие на моем лице. - Нет. Очень редко. Да и что там запомнишь, обычно фигня всякая сниться. - Блин, это ведь треть жизни. - Что? - Мы спим треть всей нашей жизни. Неужели просто так? - Нет, конечно. Отдыхает тело, мозг. - Что-то не то. - Да все то. Может, лучше о чем-нибудь другом поговорим? - Погоди. У моей бабушки, помню, была жуткая бессонница и ничего – оставалась шустрой, правда, крыша немного потом поехала. - Мне страшно, не надо на ночь жутью всякой пугать. Тут и так, - она замолкает, и я поворачиваюсь к ней: - Что и так? - Страшно. Окно такое, луна, ветки еще качаются. Знаешь, мне вот сейчас кажется, что мы с тобой одни остались на планете, а там они все умерли. Представляешь? - Ага, завтра пойдем по безлюдным магазинам и наберем тебе всякой всячины – шубу норковую, кольца с громадными бриллиантами, а еще наберем кучу вкуснятины и закатим пир. - Точно. А тебе возьмем длинное пальто, гангстерскую шляпу, и толстенную сигару, а еще классный виски, - засмеялась она. По комнате скользнул свет фар. - Не видать тебе шубы, по ходу они там все живы. - Как минимум этот ночной водитель точно. - Мне умертвить его, о, повелительница мира? - Пожалуй нет - оставим его в живых. Должен же у нас быть личный шофер. Она сладко зевает: - По-моему мне пора в анабиоз. - Да-да, малыш, спи, - и я поцеловал ее в закрытые веки, совсем тихонечко, еле-еле коснувшись нежной кожи губами: - Спи. Пусть присниться что-нибудь хорошее-прехорошее. - Ты, - уже в полусне сказала она, и я улыбнулся польщенный. Я еще учился в школе, когда на мою бабушку навалилась бессонница. Она терзала ее каждую ночь, не давая сомкнуть глаз. Бабушка была женщиной истинно русской, деревенской. Потеряв мужа на войне, осталась с тремя дочерьми и маленьким сыном. Выходила всех, подняла на ноги. Гордо держала голову, независимо, за что называли ее в деревне Королевой. Помню, руки ее, с грубой от соли морской кожей, изрезанные рыболовецкими сетями, но очень ласковые, когда по голове меня маленького гладила. Особняком всегда жила. Власть ее, как кулацкую дочь, не очень жаловала, хоть и не было лучше в деревне бригадира, по уловам всегда первой ее бригада была. Деревенские тоже за свою не считали: «Ишь, как гусыня гордая, прямо ее Высочество Катерина вторая». Так одна с детьми и жила и знать никого не хотела. Гостей никогда в доме и не было. А потом, когда дети выросли, своими семьями обзавелись, да дом родной покинули, так и вовсе одна осталась жить. Когда к ней пришла бессонница, бродила в ночнушке призраком по дому. Альбом с фотокарточками просматривала по нескольку раз, книгу какую-нибудь читала, а потом и просто за стол садилась и смотрела в темное окно до самого рассвета. Мать моя все ее к себе жить звала, мол, лучше ведь будет – и под присмотром, и если вдруг случиться что, телефон в доме. Но та ни в какую – мне дома лучше, да и вам с бессонницей своей мешать не буду. Я не знаю, отчего у нее сдвиг по фазе начался – может от бессонницы, а может от снотворных, которыми ее начали пичкать доктора. Вечером мы приходили с мамой к ней и приносили таблетки, заставляя выпивать их у нас на глазах, чтобы не выкидывала в помойное ведро. Она забывалась на два-три часа в измятой кровати, а потом просыпалась, резко открыв глаза, полные ужаса, чем пугала нас всех до чертиков. - Старая я уже совсем стала, мне теперь спать нельзя, - говорила, - Страшно, вдруг не проснусь. - Ну, что ты ерунду мелишь, - возмущалась мама, - наоборот спать надо, это полезно. - Идите ужо до дому, - гнала нас, - Я потом досплю, попозже. Чаю вот только выпью и снова спать лягу. Сотовый снова выдергивает меня в реальность. Я вздрагиваю и поднимаюсь, наконец, с унитаза, так и не уловив ни единой мысли, зато опустошенный полностью, будто слил в канализацию все эмоции и чувства. - Але. - В чем дело? Почему тебя до сих пор нет на рабочем месте? - Я еще сплю, – отвечаю начальнику и прерываю разговор. Телефон тут же звонит еще раз. - Ты совсем охамел что ли?! – взрывается трубка, - Если через полчаса не явишься с внятной объяснительной – уволю! - Знаешь что… - Что? – опешивает начальник от неожиданности. - Ты тоже иди в жопу, - бесцветно заканчиваю и отключаю телефон. Бабушка полностью потеряла контроль над своим сознанием. Она не узнавала нас никого, называя совершенно другими именами. Часто рассказывала о каких-то других людях, что приходят к ней в гости. - У тебя и раньше-то чужого человека в доме не увидишь, а теперь и подавно. Ну, кто к тебе приходил? - Вот не надо врать. Не надо врать. У меня всегда гостей много было. Два мужчины были. Только тихо, - переходила на шепот бабушка, - Они злые какие-то. Долго спорили, а потом сказали - пойдут машину взрывать. - Ну, хватит фантазировать, - устало говорила мама, - На всю деревню две машины и те еле ползают. - Да-да, только никому не говори. Они могут вернуться. Я пугался очень, когда она вдруг называла маму Шурочкой: - Здравствуй, Шурочка. - Да, не Шурочка я, а Наденька. - Ну, какая же ты Наденька, ты – Шурочка. - Наденька я, дочь твоя. Бабушка кивала головой, будто соглашаясь: «Да-да». Через несколько дней она узнавала маму и говорила ей: - Знаешь, Надюша, ходит тут ко мне одна женщина – Шурочка. Все в дочери набивается. - Да, это хожу к тебе. Я это была. - Нет, ну что ты такое, говоришь. Тебя-то я знаю, а то другая женщина. То Шурочка. А еще бабушка начала делать все дела наполовину, будто забывала, что хотела сделать. То заводила тесто на пирожки, да так и бросала. Чистила картошку, но не жарила. Словно ее заводили лишь на пол пружины, и ей не хватало завода, пружинного хода на все что она начинала. Ее жизнь превратилась в полную неразбериху, сбилась комком шерстяных ниток так, что не распутать. Мне надо услышать ее голос, неужели она бросит меня вот так, оставив всего лишь выплеснутую маркером злобу на стекле, не поговорив, не объяснившись. Я включаю сотовый, он тут же взрывается трелью. Она? Вряд ли. Если опять начальник, придется послать его уже гораздо дальше. - Але. - Слушай, дарагой… - Да-да, я все понял. Я знаю. Но… - Долг – дело чести, как говорят у нас. Ты порадуешь меня радостной вестью? - У меня пока нет ничего, но я отдам. Ты же знаешь. - Тут люди говорят, что тебя с работы уволили. Черт, откуда он уже узнал. Какая сука стукнула. Начальник? Наверняка. Убью, пидора. - Это мои проблемы. - Слушай, сопляк, это стали уже мои проблемы. - Знаешь, что. У меня есть одна идея. - Я слушаю. - Одевайся по-парадному и пойдем. - Куда? - Я лично своей дорогой, а ты можешь идти в жопу! Я снова выключаю телефон. Сегодня это традиция. Пальцы мелко трясутся, когда я вытаскиваю сигарету. По-моему слишком много событий для одного утра. Даже с излишком, так щедрый «южный» продавец на рынке, забирая деньги, кидает еще один апельсин на чашу и стрелка сразу уползает за край. «От души подарок. Бери. Приходи еще» - улыбается он, обсчитав тебя на сумму большую, чем стоит этот даренный апельсин. Так и жизнь. Мы собирались выходить на улицу, после первой ночи проведенной в моей квартире. Она провела рукой по листу бумаги, приклеенному скотчем на входной двери, и прочитала вслух: - Помни, все это — всего лишь deja vu, - потом с интересом посмотрела на меня, - Что это значит? - Это слова моей бабушки. - А что это значит? - Пока не разобрался. Это всего лишь ключ к разгадке, но не разгадка. - В смысле? Разгадка чего? - Всего, что происходит на этом свете. Всей жизни. Нашего существования в этом мире. - У, как замахнулся, - с иронией сказала она. - Так и есть, - обиделся я, - И не надо иронизировать по этому поводу. - Ладно, я просто. А бабушка разве не объяснила ничего? – бесенята плясали в ее глазах. - Она не успела. Однажды мы пришли с мамой вечером к бабушке и очень удивились – она мирно спала в кровати. - Наконец-то, - шепнула мама и ушла доделывать брошенные бабушкой дела, на которые у той так и не хватило пружины. Я остался сидеть рядом с кроватью и разглядывал лицо бабушки. Морщинистое, даже во сне лучистое как весеннее солнышко. Я пытался поймать в себе всю гамму чувств, что испытывал к ней. Среди всей любви, проглядывало зернышко стыда. Самого настоящего, глубокого, от которого щеки становятся пунцовыми. Стыда за то, что я никогда не знал ее по-настоящему, не спрашивал про ее жизнь. Какой она была, когда ходила, как и я в школу. Как она познакомилась с дедом? Я не спрашивал у нее ни разу совета, а ведь она прожила уже жизнь. Она столько повидала. Я дал себе слово, что как-нибудь сяду с ней и расспрошу все, задам столько вопросов. Просто поговорю с ней. Я улыбался, довольный принятым решением, таким правильным и хорошим. Мама на кухне растапливала печь, негромко гремела посудой. - Внучек, - шепотом сказала бабушка, и я вздрогнул от неожиданности. - Что, бабуль? – тоже шепотом ответил я, будто мы два заговорщика. - Запомни хорошенько, на всю жизнь. - Что? - Помни, все это, - она обвела глазами комнату, - все это — всего лишь deja vu. Она тут же закрыла глаза и уснула. Я сидел пораженный этим событием, мне почему-то стало страшно, я боялся пошевелиться, я смотрел на сомкнутые ресницы бабушки и сидел неподвижно. Что это было? Еще один приступ безумия, что навалилось на старую женщину, или та мудрость, которую я мечтал услышать от нее буквально за мгновения до этого. Вдруг ее глаза широко раскрылись, она громко сказала: - Ну вот и все, - и умерла. Я же собирался ей позвонить. Проклятый телефон, замкнул сегодня все ниточки проводов моей жизни. Пусть запутанных, где-то оборванных, но все же моих проводов. Пора разобраться в этой путанице окончательно: - Да? – отвечают на том конце. - Могу я услышать Александру? - Ее нет. - Я знаю, что она есть. Позовите, пожалуйста, ее к телефону. Мне очень надо. Это важно. Поймите, очень важно. - Ее нет, и больше сюда не звоните. Ну вот, утренняя традиция нарушена – на этот раз трубку бросил не я. Ссориться мы начали, когда я нащупал путь к полной разгадке. - Пойми, тебя тянут в секту! Ты как дурак с этими deja vu! Сошел с ума, как твоя чертова бабка. - Милая, послушай, этот человек мне поможет все понять. - Сегодня ты дал немного денег, завтра ты уже будешь влезать в долги, чтобы платить. Ты потеряешь все. - Я все найду. Деньги всего лишь пыль. - Ты себя послушай со стороны, что ты несешь! Ты что никогда не читал про секты? Это же типичный развод. Они нащупали твою струнку, твой личный бзик и играют на нем. - Ты не понимаешь. - Это ты не понимаешь! Ты, - заплакала она, обессилено сев на кровать. - Родная, ну не плачь. Давай, я посмотрю, что там и как и, если это все обман, лоховской развод, то я уйду. Хорошо? Она всхлипывает, слезы текут по щекам. - Хорошо? Посмотрю, послушаю, что скажут, а потом уйду. Хорошо? Она просто кивнула, легла, отвернулась к стенке и пролежала весь вечер спиной ко мне. Я курю, на улице начинает моросить мелкий дождик. Плачет погода. Грустит, щемит мне сердце. - Вот и осень пришла, - говорю вслух, - Вставать пора. Пепел, забытый на кончике сигареты, срывается и падает на пол. За мной, огоньком, тоже падает пепел прошлого. Сам я ползу дальше, оставляя за спиной лишь сухой, мертвый пепел. Я смотрю во двор. Около моей машины стоят двое: один, оглядывает воровато двор, второй возиться с зеркалом. Суки, совсем обнаглели, уже днем машину раздевают. Повадились. Залажу на стул, высовываюсь в форточку: - Эй вы, пидоры, охерели что ли! Отвалите от машины! Парни испуганно вздрагивают и торопливо убегают. Хоть пугливые, другие может еще бы и дело свое доделали – пока во двор спустишься. Что за день сегодня такой! Уж не тринадцатое ли? Смотрю на календарь – всего лишь седьмое. Вчера я пришел домой на подъеме, она варила суп, такая домашняя в халате. Волосы собраны в хвостик на затылке. Я подошел сзади, обнял и поцеловал в обнажившуюся шею: - Знаешь, Учитель сегодня рассказывал мне правила. - Мне не интересно. - Только послушай. Ждать и смотреть, что будет дальше! Запомни все, что увидел и жди! - И это все? - Ну да, но это не главное. - Где ты взял деньги? - Не важно. - Постой, как это не важно. Мы живем с тобой вместе. - Я занял, - жуткое чувство вины охватывает меня. - Господи, как я устала! Как я устала от этой дури! - Не начинай, скоро все закончиться. Сегодня я все пойму, и все встанет на места. - Да-да, конечно. Скоро все закончиться, я знаю. Вот все и закончилось. Она решила сделать это так. Встать рано утром и уйти. Но ведь в действительности – все закончилось. Сегодня ночью все решилось – я все понял. Надо найти ее и все объяснить. Сказать: - Сашенька, милая, все кончилось. Я разобрался. Сейчас я тебе все расскажу, ты просто выслушаешь и сама решишь – вернуться ко мне или нет. Точно, так я и сделаю. Я быстро одеваюсь и кубарем скатываюсь по лестнице. Она дома, наверняка сидит, обняв колени руками, и отключившись от всего, смотрит в точку на стене. Сейчас, Сашенька, Шурочка моя, я тебе все расскажу. Посиди еще чуть-чуть, я быстро приеду. Я сажусь в машину, завожу, потом смотрю в зеркало. На нем черным маркером написано: «Прощай, сопляк!». И меня вместе с машиной разносит взрывом на куски. Я вздрагиваю. Женщина с полными руками, издав крик, улыбается сладострастно: - Господи, как хорошо! Он вытаскивает руку из промежности. Почти по локоть она измазана кровью. Женщина распахивает халат - на молочном вислом животе длинные растяжки, оставшиеся после родов, груди висят дряблыми мешочками, бедра тоже измазаны кровью. - Сыночек, посмотри, я уже готова – иди же ко мне. Женщина с лицом моей матери заваливается спиной на асфальт и с вульгарностью проститутки раздвигает ноги: - Иди же скорее, забудь со мною все печали. Помнить и ждать – мое второе правило. Я отворачиваюсь. Ко мне подкатывает на велосипеде девочка: - Ну, хочешь - я сделаю тебе хорошо? На волосах у нее вязкая белая жидкость, она улыбается мне: - Братик, я тебя люблю. - Я тебя тоже, малышка. Катись себе дальше. Помнить все. Ждать. Помнить все. Ждать. Мужчина с пивным глубоким голосом выдергивает из брюк ремень, оскаливает золотые коронки: - А ну-ка, блядёныш, иди сюда. Я тебе-то дурь из головы быстро выбью. Я тебе, блядь, покажу, как мать не слушаться. Я разворачиваюсь и бегу, но тело плохо слушается меня. Оно вязнет в воздухе, ставшем вдруг плотным и липким. Я продираюсь сквозь толпу лесбиянок и пидоров, они цепляют меня длинными крючковатыми пальцами, от этих узловатых пальцев везде пляшут тени, небо вдруг темнеет. Толпа шелестит вкрадчиво: «Забудь! Забудь! Послушай родителей!». Дедушка откидывает клюку в сторону и, упав на четвереньки, поднимает лицо к небу и воет по-волчьи, слюна капает с огромных клыков. Он, взрывая асфальт стальными когтями на лапах, срывается с места и бежит прямо на меня. Господи, я сейчас обосрусь от страха! Нет, нет. Помни! Жди! Наконец-то я слышу свой сотовый. Он звонит настойчиво, долго и нудно, пока я не откидываю флип и не читаю на экране: «Напоминание: будильник». Я встаю, смотрю на пустую кровать, потом разбиваю сотовый о стенку, беру ацетон, вату и иду стирать надпись маркером на стекле». - То есть вы хотите сказать, что все это был сон? - спрашивает Дейв у рассказчика. - Вся наша жизнь – сон, - отвечает тот. - Не совсем понимаю. - Все эти deja vu – это всего лишь отголоски, что всплывают вдруг на поверхность. Отголоски сна. Мы не проживаем свою жизнь сами. Вся жизнь – это всего лишь программа, заложенная нам во время сна. - Кем заложенная? Рассказчик многозначительно поднимает глаза вверх: - Кем-то сверху. Я не знаю. - Бог? - Ну, пусть будет так, если вам так легче. - Как-то все сложно. - Ничего сложного. Смотрите, - парень протягивает лист бумаги Дейву. Тот читает: «Менделеев увидел таблицу химических элементов во сне. Чудесное открытие, не правда ли? Немецкий химик Кекуле разгадал во сне молекулярную структуру бензола, увидев ее в образе огненной змеи, кусающей себя за хвост. Поэма «Кубла-хан» приснилась английскому поэту Сэмюэлу Колриджу, когда он заснул во дворце Кубла-хана. За пять веков до сна Колриджа дворец был построен по плану, увиденному во сне тогдашним императором. Информация, полученная во сне, позволила профессору Пенсельванского университета Герману В. Гилпрехту расшифровать ассирийские клинописные тексты, найденные в руинах вавилонского храма. Думаете, чудеса, да и только? Вовсе нет. Зачем человек проводит треть своей жизни во сне? Чтобы прожить оставшиеся две трети по распорядку, заложенному в эту треть! Вы недовольны своей жизнью? Вам кажется, что сама судьба против вас? Что ничего не изменить? Так и есть! За вас все решено! Ваш день приснился вам ночью! Вам осталось только механически его повторить! Радость и горе, любовь и ненависть – это не ваше! Это приснилось! Робеспьер увидел во сне свою гибель, а потом был казнен. Вам сниться собственная старость, и вы стареете! Однажды вам присниться ваша собственная смерть, и вы умрете! Ваша жизнь – всего лишь сон, проживаемый наяву! Хотите жить вечно? Мы вам поможем!» Дейв с усмешкой смотрит на рассказчика: - Вы увидели во сне, как вас взрывают и поэтому избежали смерти? Типа вы бессмертный? - Да. Я, мой Учитель, и еще несколько людей, которые запомнили главные правила. Захочешь – приходи. Ты знаешь, как нас найти. - Постой, а как же сны, которые я помню? - Обычно это фигня. Мишура, за которой от тебя скрывают главное. Всего лишь искусная обманка. «Странный какой-то парень. Да уж, развелось сектантов. Ищите и обретете. Вечная жизнь есть! Аллилуя! – думает Дейв, лежа в кровати, - Ха! Смех, да и только. Но в чем не откажешь, рассказывает хорошо. Наверное, историк какой-нибудь. Ладно, Бог с ним!». Дейв смотрит сквозь стеклянный потолок, как ночной звездолет увозит очередную партию туристов на Землю, голубым шаром распластавшуюся на весь горизонт, потом сладко зевает и засыпает. |
|
| Источник: Помни | URL |